Я начинаю ненавидеть Кёльн только потому, что нахожусь тут не одна, а с кем-то. Стоя на шпиле, остром, вонзающемся предательским ножом в небо, в брюхо ангелам, я расправляю крылья, чувствуя каждым их миллиметром порывистый холодный ветер; я все же балансирую на шпиле, задиристо ухмыляясь архангелу.
— Упадешь, разобьешься, и я тоже умру, — устало напоминает она.
Габриэль и не сомневается, что такое у меня в планах, поэтому голос ее настороженно дрожит, она щурит глаза, глядя на меня, расположившись на крыше чуть поодаль. Кёльнский собор становится нашим излюбленным местом, вот только мнение о нем у нас разное.
— Не бойся, помирать пока не собираюсь. — Я легко спрыгиваю со шпиля, каблуки ботинок стучат громко.
Отворачиваясь, архангел следит за людьми внизу. Что-то шепчет себе под нос, могу душу поставить — молится Ему о терпении. Была б еще душа, точно бы поставила.
Она не может обратиться за помощью к другим ангелам, ведь я в любой момент могу ее убить. Сама при этом убьюсь, но она знает подчинение демонов и Падших Люциферу, знает, что я, не колеблясь, это сделаю. Потому терпит, на что-то молча надеясь.
Мы были немного знакомы в прошлой жизни, перемолвились парой слов, я теперь понимаю, что нихуя ее, оказывается, не знала. Габриэль была единственной, кто неплохо ко мне относился, на суде она пыталась оправдать меня, да и не была она такой уж убежденной святошей, не верила так бескорыстно в людей. Но она тоже смотрела, как мне рвут крылья, немо и безмятежно.
Смело заявить, что мы с ней были похожи, я не могу. Взгляды на жизнь и всю эту Святую войну у нас разные: столкнувшись с Габриэль и связав наши судьбы, я это осознаю. Она уже не та: глаза потускнели, крылья больше не кажутся легкой фатой на ее спине, а висят золотой бесполезной хламидой. У нее взгляд сломанной куклы.
Нас всех сломали когда-то, я проходила через это. Габриэль ломается сейчас, каждую секунду, находясь рядом со мной. Я медленно отравляю ее, не прикладывая к этому усилий, словно выжигаю в ней весь неугасимый свет, пылавший когда-то. Прикосновение зла губит архангела, моя душа скована с ее душой. Финал этим и предрешен. Мне доставляет извращенное удовольствие наблюдать, как Габриэль сначала смиряется с моим постоянным присутствием, потом привыкает, притирается, а потом час за часом меняется. Она просит меня не падать, не потому что боится смерти — потому что волнуется и за меня.
— Люди идут в церковь, — замечает архангел. — Пока их вера жива, мы будем бороться. Силы Тьмы потерпят поражение в Последней Войне, вы даже близко не сможете приблизиться к Раю.
— Люди идут в собор, построенный по проекту Сатаны, — излишне серьезно киваю я. — Забавно, не находишь? Это вечная игра, тысячи совпадений и иллюзий, рождающие большой обман. Этот собор принадлежит нам, Габриэль. Только поэтому я могу сидеть на шпиле.
— Здесь исповедуют веру в Господа.
— Посчитай количество грешников на квадратный метр. В церковь они и ходят, прогнившие люди, ищущие не второй, а сотый шанс. А теперь подумай, светлый ангел, почему ваши не пытаются отбить собор? Я верю, у тебя получится.
Стараясь не показать своей слабости, Габриэль раздраженно шипит совершенно не ангельским способом. Я заливисто смеюсь в ответ. С ней я могу быть настоящей: кричать, скалиться, панибратски приобнимать за плечи, нагло щурясь, с наслаждением выдыхая сигаретный дым в лицо архангела. Знаю, что все это сойдет мне с рук, я медленно опутываю ее душу, растворяю ее, будто кислотой. Проклинаю себя и ее разом.
— Если бы не было нас, милая Джибрил, людям не во что было бы верить. Представь, если бы мы были вами разбиты? Они бы начали задавать вопросы, это же люди, а? Узнав от вас, что Дьявола нет, что демоны мертвы, что Ад пуст, они начнут гадать, почему же тогда совершают грехи, почему убийца напал именно на их близких, почему пьяный водитель размазал по земле соседскую семью. Если не Дьявол их попутал, кто тогда? Они бы требовали у вас ответов, а вы что? Расстреляли бы, как расстреляли бунтовщиков на Небесах? Вырвали бы им перья? Ах да, рвать нечего…
Пытаясь отстранится, Габриэль подается назад. Царапая ее кожу сквозь тонкую рубашку, я вцепляюсь в ее плечи, резко притягивая к себе. Синева гневно сверкает, встретившись с отрезвляющим холодом моей души. Еще немного, и она сдастся, позволит себе усомниться.
— Если выиграете вы, воцарится мрак, — сипит она.
— Нет, Габриэль. Мы станем жить вместе, бок о бок, ни от кого не скрываясь. Не будет соборов, не будет молитв, все наконец-то начнут верить только в себя. Мы расскажем им, что Бога нет. Расскажем, что каждый ответственен за свои поступки. Это будет свобода, в которой никому не придется прятаться в песках Ада от этого бескрайнего мира. Ради такой жизни я готова сжечь Небеса, а ты… ты можешь еще сделать выбор и подумать, на чьей стороне ты хочешь стоять в Последней Битве.
Она упрямо мотает головой, прикладывает руки к вискам, пытается закрыть ладонями уши. Мой голос действует на нее уже слишком — я выбираю почти ласковый тембр, чуть мелодичный, запоминающийся, отпечатывающийся в памяти.
— Любопытство — не грех! — злится Габриэль. — Мы бы не наказали их из-за вопросов. Господь…
— Оставил нас. Помнишь, как на Небесах восстали, требуя у вас ответить, верно ли мы поступаем? Всех бунтовщиков казнили! — Она вздрагивает после моих выкриков: она помнит. — Там были мои родители, Габриэль, — признаюсь я. — Я помню, что Небеса не любят тех, кто задает вопросы. Вспомни свое руководство и подумай, могут ли твои братья так поступить, поработить оставшихся без нас, без тьмы, людей, оставшихся в одной их власти. Подумай!
Душа ее больше окрашивается в чернильный цвет, сияние тускнеет, как дешевая позолота. Я осторожно касаюсь ее чувств — это очень просто — и замечаю что-то новое. Страх. Она так боится, что меня даже пробирает.
— Ты зло, — шепчет одними губами она. — Ты искушаешь меня. Я не могу…
— Можешь. Люцифер никого не заставляет переходить на свою сторону. Решать тебе.
— Лучше я умру, чем стану предательницей!
Отпуская ее, я, посмеиваясь, отхожу в сторону, оставляя ее растерянно потирать шею, на которой синяками уже отпечатываются мои пальцы. Габриэль не может понять моего веселья, наслаждения этой грязной игрой, прикосновениями темноты к чистейшей душе. Странно видеть, как быстро она меняется — достаточно поставить одну маленькую точку, и та расползется, как раковая опухоль. Габриэль, если проводить аналогии, уже при смерти, задыхается, умирает, хватаясь за голову, наблюдая за рушащимся миром.
— Ты сумасшедшая! — кричит она, соревнуясь в громкости с ветром. — Зачем тебе я?
Сумасшедшая? Я вижу яснее, чем все архангелы вместе взятые, вижу мир без лживых прикрас Света, без этой глупой идеологии. Это они тронулись умом, если все еще верят в людей. А они верят, вечно. Люди раз за разом предают.
— Оглянись, Габриэль! Твоя вера мертвее всех покойников! Михаил сошел с ума, он хочет завоевать этот мир, уничтожить демонов. Ради войн и боли ты была создана?
— Вера не может умереть, она в нас, в наших сердцах, — бормочет она. — Такое время наоборот укрепит ее, поддержит в трудном выборе, укрепит дух. Верить истинно можно только перед Апокалипсисом.
Переубедить ее оказывается сложней. Пусть душа чернеет, ее разум держится на слепой вере, устранить которую куда трудней.
— Да твою же мать! — срываюсь я. — Ладно, ладно…
Делая вид, что ненадолго сдаюсь, я отступаю. А потом наношу мощный ментальный удар, выламывая ее последнюю защиту с треском. Габриэль сдавленно хрипит, падая на колени. Ей сейчас кажется, что она умирает, и это недалеко от правды — архангелом ей точно не быть.
Нам нужен осведомитель в Раю. Цель оправдывает средства.
— Пробуждайся уже от своих грез! — Я хватаю ее за волосы, грубо швыряю о крышу. Боль отзывается по всему телу, и я рада, что напилась каких-то анестетиков перед этим. — Габриэль!
— Гори в Аду, — хрипло выдыхает она.
