— Слышала я их все… Все старые…
— Где же новых-то взять, касаточка, слагать я не мастерица… В старину они, сказки-то, умными людьми сложены и идут от отцов к детям…
— Я все их сама знаю на память…
— Это и хорошо, деткам своим будешь рассказывать.
Девушка сперва вспыхнула, затем снова побледнела, но не сказала ни слова.
— Али поработать выйди в переднюю горницу, девушки там уже с утра за работой сидят, да петь не смеют, так как ты не выходишь к ним…
— Пусть поют, мне что же.
— Да ты выйди к ним, поработай, может, за работой тебе полегчает…
— Пожалуй, пойду… — нехотя сказала Ксения Яковлевна, видимо, только для того, чтобы отвязаться от Антиповны, встала и пошла в первую горницу.
Старуха последовала за ней, задумчиво качая своей седой головой в чёрной шёлковой повязке. Девушка молча вошла в рукодельную, молча поклонилась вставшим сенным девушкам, жестом руки разрешила им снова садиться за работу и молча села за пяльцы. Антиповна обвела проницательным взглядом всех девушек, остановила несколько долее пристальный взгляд на Ксении Яковлевне и вышла из светлицы. Она направилась в горницу, занимаемую Семёном Иоаникиевичем Строгановым, где застала его сидящим за большим столом, заваленным пробными мешочками соли, кусками железа, олова, за чтением какой-то грамотки и то и дело делавшим выкладки на больших счётах. Горница главы рода Строгановых была большая и светлая, а по убранству чрезвычайно простая, прямой контраст с горницами, занимаемыми его любимой племянницей. Стены, потолок и пол были тёсаного дуба, ничем не обитые и не рисованные, мебель состояла из ясенева стола и таких же лавок и больших шкафов.
Семён Иоаникиевич был ещё не старый человек, лет пятидесяти с небольшим, но казался даже моложе своих лет. Невысокого роста, средней полноты, с фигурой, о которой русский народ говорит «неладно скроен, да крепко сшит», с обстриженными в кружок русыми волосами и длинной бородой, в которой только изредка мелькали серебристые нити седых волос, с открытым, чисто русским лицом и светлыми, почти юношескими глазами, он производил впечатление добродушного, отзывчивого, готового всегда на всякую помощь, «души-человека».
Таков он был на самом деле.
При старших братьях, как мы знаем, он не касался дел и даже считался неспособным, «маленько тронутым», как выражались о нём братья. Происходило это потому, что Семён Иоаникиевич был всегда задумчив и вставлял своё слово лишь тогда, когда надо было за кого-нибудь заступиться, кому-нибудь помочь в беде, кого-то выручить в несчастье. Он вызывал некоторое сочувствие в сравнительно мягком сердце второго брата своего Григория, но старший Яков был суров нравом и обрывал его неизменной фразой: «Ну, понёс околесицу, сердоболец!»
Хотя и в шутку, но Яков Иоаникиевич часто говорил:
— В нашей семье, что в сказке о трёх братьях: «старший умный был детина, второй так и сяк, третий вовсе был дурак».
Когда же оба старших брата сошли в могилу, этот третий брат оказался не только не «вовсе дураком», а опытным руководителем знакомого ему во всех подробностях дела, к которому он при жизни братьев внимательно приглядывался. Он привлёк к делу и своих взрослых племянников, но они невольно подчинились его знаниям и опыту. Душою дела остался дядя Семён, хотя он во всех официальных случаях выдвигал и их, как полноправных хозяев в деле, что, конечно, приятно щекотало их самолюбие и вызывало к нему искреннюю сердечную признательность. В доме поэтому не было распрей, как это бывает при совместном владении, а была тишь, гладь и Божья благодать.
Увидев Антиповну в горнице, он поднял голову от грамотки и счетов, быстро встал и тревожно спросил:
— Это ты Антиповна? Что случилось? Как Аксюша?..
— Об ней-то я, батюшка, Семён Аникич, и пришла доложить твоей милости…
— Что такое?.. Хуже ей?.. — ещё более взволнованным голосом спросил Семён Иоаникиевич.
Старый холостяк, потерявший в молодости свою невесту, полонённую татарами, на безуспешные розыски которой употребил десятки лет, он всю силу своей любви направил на свою племянницу, заменив ей действительно отца после смерти брата Якова.
Хотя злые языки указывали, быть может, не без основания, на ключницу Марфу, разбитную, ещё далеко не старую бабёнку, как на «предмет» Семёна Иоаникиевича, но в этих отношениях, если они и существовали, не было и не могло быть любви в высоком значении этого слова. Любил Семён Иоаникиевич из женщин только одну свою племянницу, хотя это не мешало ему любить весь мир своим всеобъемлющим сердцем.
Понятно, что доведённое до его сведения, как главы дома, страшное недомогание девушки его сильно обеспокоило.
— Хуже, не хуже, батюшка Семён Аникич, ноне даже улыбнулась она, но только я, кажись, додумалась, откуда эта хворь её идёт, батюшка…
— Додумалась?.. Откуда же?
Он нервно затеребил поля своего простого, чёрного сукна, кафтана.
Антиповна между тем довольно пространно и по порядку стала передавать ему весь ход хвори своей питомицы и принятые ею меры, вплоть до смазывания её лба и грудки освящённым маслом из неугасимой лампадки и осенение крестом с молитвою.
— Не болезнь это, батюшка, не сглаз, не колдовство и не бесовское наваждение, — закончила она свой рассказ.
— А что же, по-твоему? — спросил Семён Иоаникиевич.
— Пора пришла, батюшка, пора…
— Какая «пора»?
— Известно, изволь, батюшка Семён Аникич, девичья…
— Что-то я в толк не возьму, к чему ты речь ведёшь.
— Замуж её выдавать надо…
— А, вот оно что…
— Кровь забушевала, девка-то и туманится…
— Как же быть-то, Антиповна?
— Говорю, замуж ей пора.
— Слышу. Да за кого выдавать-то?
— Про это тебе, батюшка Семён Аникич, ведать лучше.
— То-то и оно, что московский-то жених далеко, да и дело-то не ладится…
— А ты отпиши ему, батюшка, чтобы поспешил…
— Отписать не труд, да до Москвы-то не ближний свет, пока ответную пришлёт грамотку, пока сам пожалует, много, ох, много пройдёт времени…
— Это-то ничего, болесть-то эта не к смерти, перенедужится, Бог даст и полегчает, а всё же со свадьбой надо поспешить. Неча откладывать, девушка в поре…
— Я сегодня же отпишу и гонца пошлю, — сказал Семён Иоаникиевич.
— Отпиши, батюшка, отпиши… Дело доброе.
— А ты всё-таки за ней поглядывай, Антиповна, чем-нибудь да попользуй. Потешь чем ни на есть… Песнями ли девичьими или же Яшку кликни.
— Предлагала ей, батюшка, и то и другое. Не хочет. Да ты не сумлевайся, я уж как зеницу ока берегу её, с глаз не спускаю… Травкой её нынче ещё попою, есть у меня травка, очень пользительная, может, подействует, кровь жидит, а ей это и надо. Сейчас только в голову вошло, забыла я про неё, про травку-то. Грех какой, прости господи.
— Попой, попой травкой. Она ничего… Не повредит…
— Где повредит! Не такая травка… Прощенья просим, батюшка Семён Аникич.
И старуха, отвесив Строганову поясной поклон, вышла. Почти на пороге горницы Семёна Иоаникиевича она столкнулась лицом к лицу с мужчиной среднего роста, брюнетом с чёрной, как смоль, бородою и целой шапкой кудрявых волос. Лицо у него было белое, приятное, но особенно хороши были быстрые, как бы светящиеся фосфорическим блеском глаза, гордо смотревшие из-под густых соболиных бровей. Одет он был в чёрный суконный кафтан, из-под которого виднелась красная кумачовая рубашка, широкие такого же сукна шаровары, вправленные в мягкие татарские сапоги жёлтой кожи, с золотыми кистями у верха голенищ.
Антиповна шарахнулась в сторону и чуть не позабыла ответить на почтительный поклон столкнувшегося с ней парня. Она узнала в нём того «нового желанного гостя» Строгановых, которого обвиняла накануне перед Максимом Яковлевичем в порче своей питомицы, — Ермака Тимофеевича.
Он шёл к Семёну Иоаникиевичу для совещаний по важному делу. От своих разведчиков он узнал, что мурза Вегулий с семьюстами вогуличей и остяков появился на Сысьве и Чусовой и разграбил несколько селений. Надо было остановить дерзкого кочевника, который при успехе мог пойти и далее. Об этом-то и пришёл посоветоваться с Семёном Иоаникиевичем Строгановым Ермак Тимофеевич. Он мог назваться «новым гостем» Строгановых только потому, что с недавнего времени стал часто вхож в хоромы. Близ же этих хором, на новой стройке, он жил уже года два в высокой избе с вертящимся петушком на коньке.
