Не отуманила эта любовь ещё его ум — понимал он, какая пропасть разделяла его, атамана разбойников, за голову которого в Москве назначена награда, и дочь влиятельных купцов-богатеев Строгановых. Надо было вырвать с корнем это гибельное для него чувство.

Да не вырвалось оно!

Начавшийся ропот и брожение среди людей сочтено было Ермаком началом его спасения. Он надеялся, что опасность предстоящего похода, о котором он говорил старику Строганову, излечит его от рокового увлечения.

Брожение и ропот среди людей действительно всё увеличивались. Некоторые уже громко выразили желание вернуться на Волгу.

— Что же это такое? — говорили они. — Так закиснуть здесь недолго, обабиться, многие уж милуются с дворовыми бабами да девками. Плохое дело это, не казацкое… Да и атаман стал сам не свой, ходит, словно сыч какой. Самому, чай, в тяготу…

— Кабы в тяготу было, увёл бы, не подневольный, — слышалось замечание.

— А мы подневольные, што ли?.. — раздавался раздражённый голос.

— Зачем подневольные? В кабалу из нас никто не продавался.

— То-то и оно-то…

— Только как атаман, — замечали более благоразумные.

— Что атаман! Нянька он нам, што ли? И без него дорогу найдём.

— Как же без атамана?

— Другого выберем…

— Другого? Сказал тоже… А кого? Не тебя ли?..

— Зачем меня?.. Не меня и не тебя. Другие найдутся…

— Где они, другие-то?.. Надо, чтобы атаман атаманом был, чтобы знали его в окружности, имени боялись. Таков наш Ермак Тимофеевич.

— Ивана Кольцо попытать…

— Сказал тоже, Иван Кольцо… Не пойдёт он…

— Для чего?..

— Супротив Ермака николи не пойдёт… И пытать нечего…

— Так самому сказать… Ермаку…

— А как скажешь-то?..

— Круг собрать… А то ведь тошнёхонько… Без дела лежать и от еды только брюхо пучить, совсем изведёшься…

— Круг — это дело… Надо погуторить с товарищами…

Такие или подобные им шли разговоры среди новых посельщиков строгановских. Ермак Тимофеевич если не знал о них, то угадывал… Надо было дать дело людям, иначе брожение среди них могло принять большие размеры — люди действительно могли уйти, не выдержав скуки однообразной жизни, а это — что плотина: прорвётся — не удержишь.

Такого мнения был и Иван Кольцо, не раз предостерегавший Ермака в этом смысле и даже побудивший его завести с Семёном Строгановым разговор о необходимости похода.

— Что ни на есть там будет, а люди, по крайности, ноги поразомнут, и то дело, — говорил Иван.

Поэтому он встретил вернувшегося из хором Ермака вопросом:

— Ну, что, как?..

— Пообождать просил недельку-другую, — ответил Ермак Тимофеевич.

— Ох уж это мне жданье да жданье… Дождётесь до беды, с людьми не управиться, как забушуют…

— Да много ли их бушевать-то будет?.. Большинство-то, кажись, довольно, краль завели себе, — горько усмехнулся Ермак.

— Не узнаю тебя, атаман, чему радуешься. Краль завели… Это-то и неладно, перепортятся вконец, к ратному делу годиться не будут… Только я наших людей знаю. Не из таковских… Смута выйдет, все пристанут к тем, кто из посёлка тягу задаст на вольную волюшку, в степь просторную, куда и крали денутся, бросят, не жалеючи. Для казака нет лучшей крали, как пищаль да меч булатный…

По лицу Ермака во время горячей речи его друга и помощника пробежали мрачные тени. Он как бы слышал в этих словах упрёк самому себе. Ведь он был почти рад этой отсрочке похода, выговоренной Семёном Иоаникиевичем. А всё из-за чего? А из-за того, чтобы лишний раз увидеть в окне верхнего этажа хором строгановских стройную фигуру девушки, почувствовать хоть издали на себе взгляд её светлых очей да ходючи в хоромы, быть может, ненароком встретить её на одно мгновенье, поймать мимолётную улыбку уст девичьих.

Какой он казак? Какой он атаман разбойников? Баба он слабовольная!

Нет, надо покончить с этим… Не Ермаку Тимофеевичу поддаваться женским прелестям. Не радости семейной жизни на роду его написаны… Нарушишь главный завет отца — погибнешь ни за синь порох. Эти-то бродившие в его голове мысли и нагоняли тучи на его лице.

— Потороплю старика. Будь по-твоему, — сказал он Ивану Кольцу.

В голосе его послышалась невольная дрожь. Есаул удивлённо посмотрел на него и тут только заметил особенно странное выражение его лица.

— Что это с тобою, Тимофеевич? В жисть не видел тебя такого-то…

— А что? — встрепенулся Ермак.

— Как что? Да ты туча тучей… Что с тобою приключилось?

— Ничего, так! Что-то не по себе, недужится… Засну вот, может, сном пройдёт.

— Засни, засни, а я пойду с ребятами погуторю, может, и разговорю.

— Чего разговаривать их? Скажи, что скоро в поход двинемся, — раздражительно заметил Ермак Тимофеевич, укладываясь на лавку, подложив себе под голову скинутый им с себя кафтан.

Иван Кольцо взял шапку и пошёл из избы, но на пороге оглянулся на уже лежавшего Ермака и сомнительно покачал головой.

— Приворожила, — проворчал он себе под нос. — Вот она, баба-то, сила! Ермака осилила.

Он окончил эту фразу за дверью избы и пошёл, насвистывая, по селу.

Ермак Тимофеевич между тем не спал. Ему спать не хотелось. Он нарочно сказал, что заснёт, чтобы некоторое время полежать с закрытыми глазами, сосредоточиться.

Уход есаула и друга был очень кстати. Ермаку не надо было притворяться спящим. Он был и так наедине с самим собою.

Ермак открыл глаза и сосредоточенно устремил их в одну точку. Перед ним проносится его прошлое. Кровавые картины разбоя и убийств так и мечутся в голове. Инда оторопь берёт. Кругом всё трупы, трупы. Волжская вода вокруг встреченных его шайкой стругов окрасилась алою кровью, стон и предсмертное хрипение раненых раздаётся в его ушах. Стычки со стрельцами и опять… смерть. Кругом лежат мёртвые его товарищи, а он один невредимым выходит из этих стычек — разве где маленько поцарапают.

А для чего? Для чего хранила его судьба? Не для того же, чтобы стать захребетником Строгановых и скоротать свой век в этой высокой просторной избе, издали изнывая по красавице-девушке, впервые заронившей в сердце искру любви, которая день ото дня, чувствует он, разгорается ярким пламенем, сжигает его всего, места он не находит нигде.

Дождётся он, что поведут её с другим под честный венец, бают среди челядинцев строгановских, что жених есть на Москве у молодой хозяюшки, боярин статный, богатый, у царя в милости. Куда уж ему, Ермаку, душегубу, разбойнику, идти супротив боярина, может ли что, кроме страха, питать к нему девушка? Нет, не честный венец с ней ему готовится, а два столба с перекладиной да петля пеньковая. Вздёрнут его, сердечного, на просторе он и заболтается.

Да и лучше! Легче казнь вынести, нежели на глазах своих видеть её с другим, хотя бы и с боярином.

— Венец… — повторил чуть слышно Ермак Тимофеевич, и на его губах вспыхнула горькая улыбка. Сон ему вспоминается, что видел он как раз в ту ночь, как порешили идти в «строгановское царство». Видит он страну неведомую, невиданную, странную, снег как будто, а деревья зелёные. Таких деревьев он отродясь не видывал. Толпы людей низкорослых, лохматых, в шкурах звериных, глядят на него с товарищами, осыпают тучами стрел, он приказывает палить из пищалей и идёт вперёд, а кругом него всё трупы валяются. Вдруг всё исчезло, а затем он и себя самого увидел, а у него на голове венец княжеский…

С тем он и проснулся. И к чему сон такой ему привиделся? И странно то, что отчасти он исполнился.

Когда наступила зима, поля и горы покрылись снегом, он уже здесь, в запермском крае, увидел то место, которое видел во сне: снег, а деревья зелёные.

Что бы это означало?

Люди бают, что там, за Каменным поясом, всё так: зимой при снеге кругом стоят зелёные деревья, а нечисть эта поганая, низкорослая в звериных шкурах ходит. Нет, надо идти в их берлогу! Когда их сюда дождаться проклятых? Так мысленно решил Ермак Тимофеевич.