В описываемые нами отдалённые времена не было такого резкого различия сословий и положений. Хорошо ли это или худо — здесь не место разрешать вопрос.

Поздним вечером молодых князя и княгиню Сибирских проводили в отведённую им и уже давно приготовленную опочивальню в том же этаже, где помещались парадные горницы, а Якова и Домашу — в новопостроенную избу.

Поезжане с гостеприимными Строгановыми пировали до белого утра.

«Счастливые часов не наблюдают», — говорит известная поговорка. Она всецело оправдывалась на Ермаке Тимофеевиче и Ксении Яковлевне после их свадьбы. Оба они отдались всецело блаженству законной любви, и дни, и недели казались им быстролётными мгновениями. В объятиях друг друга они забыли весь мир, забыли и новое завоёванное царство, за которое их величали князем и княгинею.

Прошёл так называемый «медовый месяц», прошли незаметно ещё три, и первым из-под захлестнувшей их волны счастья вынырнул Ермак Тимофеевич.

Строго говоря, и вынырнул он не сам, а был вытащен посторонней силой.

Из Сибири прибыл гонец, привёзший печальные вести.

Во-первых, в Сибири открылась жестокая цинга, болезнь обыкновенная для новых пришельцев в климатах сырых, холодных в местах ещё диких, мало населённых. Занемогли стрельцы, от них и казаки, многие лишились силы, многие и жизни.

Во-вторых, наступила ранняя зима, оказался недостаток в съестных припасах. Страшные морозы, вьюги и метели не позволили казакам ловить зверей и рыбу, мешали и доставлять хлеб из соседних юрт, где некоторые жители занимались скудным землепашеством.

Пришёл голод.

Люди гибли ежедневно, а в числе многих умер и сам воевода Иоаннов князь Болховский, с честью и слезами схороненный в Искоре.

С этими-то грустными известиями и прибыл из Сибири гонец от Ивана Кольца, умолявшего Ермака Тимофеевича поспешить с приездом, дабы вдохнуть бодрость в оставшихся в живых казаков и стрельцов.

Нечего и говорить, что Ермак решился ехать немедленно. Он не боялся смерти, но страшился утратить завоёванное, обмануть надежды царя и России. Личные дела и личные чувства отходили на второй план, как бы ни серьёзны были первые и не велики вторые.

Ермак Тимофеевич с болью в сердце выслушал гонца и наказал ему не говорить лишнего о бедствиях в Сибири строгановским людям и прибывшим ранее казакам, объявил, что двинется обратно через несколько дней.

Гонец был отправлен в посёлок к товарищам.

Послушный приказанию любимого атамана, он не передал и десятой доли тех бед, которые посетили казаков и стрельцов в Сибири со времени отъезда Ермака Тимофеевича, хотя и не скрыл от казаков, что на днях атаман решил ехать обратно.

— И давно пора! — заметили некоторые из казаков, которые в привольной жизни томились от бездействия.

Были и такие, кто втихомолку вздохнул по этой жизни, но вслух не решился возражать первым.

— В путь-то, значит, двинемся с молодой княгинею? — спросили гонца казаки.

— Уж этого, братцы, не знаю. Только едва ли… — отвечал гонец.

— Почему же?

— Да неустройство ещё там у нас… — уклончиво ответил гонец. — Воевода московский умер.

— Умер? Отчего?

— Чудак человек, отчего… Смерть Бог по душу послал, ну и умер…

— Так, так, оно, конечно. Как же там без воеводы и атамана? Одному Ивану Ивановичу не управиться.

— Он и прислал меня за атаманом. Слухи ходят, что Кучум опять собирает нечисть-то.

— Вот оно что… Ну теперь он не страшен. Наши да стрельцы управятся с ним так, что любо-дорого.

— Оно верно, а всё с атаманом-то будет поспокойнее.

— Это что и говорить…

Такие разговоры шли в посёлке, пока угощали гонца после дальнего пути.

Ермак Тимофеевич между тем, отпустив гонца, не вернулся в опочивальню, где сладким сном счастливой любимой женщины спала его молодая княгиня, а прямо прошёл к Семёну Иоаникиевичу Строганову.

Видимо, на лице Ермака было слишком красноречиво написано впечатление, произведённое на него полученными из Сибири вестями, так как Семён Иоаникиевич тотчас спросил:

— Что случилось?

Оба сели на лавку.

— Плохие вести прислал мне Иван Иванович… Под утро сегодня прибыл от него гонец.

— Об этом я слышал… Что же, опять поднялись кочевники?

— Хуже.

И Ермак Тимофеевич рассказал Семёну Иоаникиевичу всё, что только что слышал от гонца.

Узнав о смерти князя Болховского, недавнего гостя Строгановых, Семён Иоаникиевич набожно перекрестился.

— Царство ему небесное!

Ермак Тимофеевич последовал его примеру, мысленно упрекая себя, что не сделал этого ранее. «Ишь как меня ошеломили вести-то», — подумал он, как бы в оправдание себе.

— Недаром ему не хотелось уезжать отсюда, может, чувствовал, что на смерть едет, а я его торопил надысь, — сокрушался Строганов.

— Все мы под Богом ходим, и где застанет нас смерть — неведомо, — заметил задумчиво Ермак Тимофеевич.

— Что же теперь делать-то? — спросил Строганов.

— Мне на днях ехать надобно.

— Один поедешь? — дрогнувшим голосом спросил Семён Иоаникиевич.

Он свято признавал за Ермаком Тимофеевичем право увезти в Сибирь жену Ксению Яковлевну, но предстоящая разлука с племянницей уже давно до боли сжимала его сердце. После совещания с племянниками он сам собирался в Москву бить челом батюшке-царю о переводе Ермака воеводою в запермский край и посылке на его место другого воеводы, чтобы таким образом разлука с племянницей была бы временной. Отпустить молодую женщину в далёкий край, где на каждом шагу грозит опасность от шалой стрелы кочевника, да где ещё теперь свирепствует смертельная болезнь, было более чем тяжело Строгановым, но идти против власти мужа они не смели, да и сама молодая княгиня не захочет расстаться даже временно с горячо любимым мужем.

Потому-то Семён Иоаникиевич с опаскою задал свой вопрос Ермаку Тимофеевичу и с тревогой ожидал ответа.

— Одному надо ехать… — с тихим вздохом отвечал Ермак. — Куда же теперь брать Ксюшеньку!.. По весне уж за ней приеду… Надо будет отписать царю о присылке другого воеводы, да войско ещё, дабы не только удержать взятое, но взять ещё больше.

— Оно, конечно, по весне лучше, — облегчённо вздохнул Строганов, — а то теперь и дорога тяжела, метели да вьюги, где же ей, слабой женщине, вынести… Но с ней-то не сообразишь…

— Ничего, уговорю её, поймёт, что нельзя… В невестах без меня ждала и в жёнах несколько месяцев без меня побудет…

— Только ты и уговоришь. А то она убиваться начнёт, занеможет ещё…

— Уговорю, уговорю…

На том и решили к удовольствию Семёна Иоаникиевича, который тотчас же позвал племянников и сообщил радостное и для них решение.

— А я на днях в Москву челом бить царю-батюшке, о чём мы решили, — сказал старик Строганов.

— Это дело! — согласились с ним оба племянника.

Вернувшись в опочивальню к своей молодой жене, Ермак Тимофеевич застал её уже вставшей и одетой.

Она с такой нежностью обняла его и поцеловала, её прекрасное лицо выражало такое очарование и довольство, что у Ермака сжалось сердце при мысли, что ему через несколько дней придётся покинуть дом на несколько месяцев.

До позднего вечера он всё откладывал тяжёлую беседу со своей женой.

— Дорогая моя, ненаглядная, — наконец решился он, — я должен буду на днях уехать… ненадолго…

— Уехать?.. Куда? — с тревогой спросила молодая жёнушка.

— В Сибирь.

— Так мы едем вместе. Что же ты не сказал раньше?.. Надо велеть укладываться.

— Нет, моя дорогая жёнушка. Теперь тебе ехать невозможно.

— Невозможно? Почему?

— Успокойся, моя ненаглядная лапушка, — обнял жену Ермак Тимофеевич, — я расскажу тебе всё по порядку, и поймёшь ты, что мне одному надо ехать.

И Ермак поведал ей откровенно всё, что сообщил ему гонец, представил опасности как самой дороги, так и пребывания в Искоре…