— Вот видишь, — начал Ермак, оправившись от волнения, — как же мне допустить теперь, чтобы грамотка Семёна Аникича попала в руки жениху-боярину? Я и решил подстеречь гонца и отнять у него грамотку душегубством, ан гонец ты, Яша, да ещё весть мне принёс радостную… Как же мне быть-то?

— Что — как быть? — не сразу понял Яков.

— Жаль тебя, молодца, прирезывать, а добром не отдашь грамотку, придётся с тобою управиться…

Яков побледнел. В тоне, которым были сказаны Ермаком эти слова, звучала нота бесповоротной решимости.

— Да что ты, Ермак Тимофеевич, окстись, резать человека неповинного… Не по своей воле везу я грамотку, сам знаешь…

— Знаю, да делать-то мне больше нечего…

— Как нечего? Да пусть старик посылает грамотки. Не пойдёт Ксения Яковлевна за немилого, особливо коли ты люб ей сделался…

— Не должен мой ворог получить грамотки, — стоял на своём Ермак.

— Да опомнись, какой же он тебе ворог, коли он тебя в глаза не видывал?..

— Всё равно, ворог заглазный, коли смеет мыслить о девушке. Да ты мне не заговаривай зубы. Подай сюда грамотку!

— Да как же я тебе отдам, коли мне велено её в Москву отвезти, — возразил Яков. — Сам, чай, понимаешь, что это значит — продать хозяина…

— Добром не отдашь, силой возьму. Ну, решай скорее. Некогда мне тут с тобою валандаться.

— Смилуйся, Ермак Тимофеевич, отпусти…

— Не думай… Отдай грамотку, а коли нет, как ни люб мне стал с сегодняшнего дня — порадовал вестью радостной, — прирежу и грамотку возьму, а тебя, молодец, вместе с казной твоей в лесу закопаю, и след твой простынет, только тебя и видели… Лошадь прирежу и тоже в лес сволоку, а сбрую в одну яму с тобою свалю… Никто никогда не догадается, где лежат твои косточки, лошадью же звери накормятся и съедят её за моё здоровье…

Эта хладнокровная речь наполнила ужасом сердце сидевшего перед своим будущим убийцею Якова. Он был ни жив ни мёртв, хорошо понимая, что от Ермака нельзя ждать пощады. Вступить с ним в борьбу было бесполезно — его не осилишь. Надо было решаться.

— Да как же я покажусь на глаза Семёну Аникичу? Что скажу ему? — стал сдаваться он.

— Ах ты, дурья голова, да зачем же тебе ему показываться?.. Ты поезжай в Москву, погуляй там, а коли не хочешь — с полдороги сделай, да и вернись пеший… Платье на себе порви, скажись, что попал на Волге к лихим людям, всего-де ограбили, а грамотку впопыхах потерял-де, — сказал Ермак.

— Как потерял, когда она у меня в кафтане на груди зашита.

— Сними кафтан, скажешь, что вместе с кафтаном сняли разбойники… Всё ведь может в дороге стрястись. Сам Семён Аникич знает, что везде вольница пошаливает. Небось поверит…

— Поверит-то поверит, да неладно поступать так…

— Неладно для друга-то? Да и молодая хозяюшка довольна будет… Ей тоже, коли я люб ей, грамотка эта поперёк горла стоит…

— Это-то правильно.

— То-то и оно-то… Так давай и поезжай с Богом… Век тебе этой дружбы твоей не забуду. Навек обяжешь Ермака…

— Ну, ин будь по-твоему, получай… Что делать!.. Но только знай, отдаю из дружества да из любви твоей к нашей молодой хозяюшке, а на угрозы твои мне наплевать. Вот что… — заговорил совершенно другим тоном расхрабрившийся Яков, распоясал кафтан, вынул висевший у него за поясом в кожаных ножнах нож, распорол им подкладку, вынул грамотку и подал её Ермаку Тимофеевичу.

— Ладно, ладно, верю, что из дружества, а не из-за чего прочего, — чуть заметно усмехнулся Ермак, схватил дрожащей рукой грамотку, сломал печать, развернул её, посмотрел, разорвал на мелкие клочья и, бросив на землю, стал топтать ногами.

— Так-то лучше. Теперь поезжай с Богом. Счастливого пути!

Он сам отвязал лошадь Якова и подвёл её к нему. Тот вскочил в седло, подобрал поводья и быстро поехал далее, крикнув Ермаку:

— До свидания!

Весёлый и довольный вернулся Ермак Тимофеевич в посёлок.

Было уже под вечер. В посёлке он застал оживление. Круг уж был собран Иваном Кольцом, решали поход половины людей по жребию.

Жребий был брошен, и к моменту возвращения Ермака уже вынувшие жребий похода под предводительством Ивана Ивановича выходили из посёлка, оглашая тишину летнего вечера песнею:

Эта волжская разбойничья песня далеко разносилась по запермской равнине. Забилось ретивое у Ермака. Бегом бросился он догонять уходивших казаков.

Один из оставшихся в посёлке казаков, видя бегущего за уходившими товарищами атамана, вывел ему со двора коня.

Ермак быстро вскочил в седло, не сказав даже спасибо казаку, и помчался далее. Он вскоре очутился впереди шедших в поход людей и успел даже подхватить последний куплет песни:

Увидав любимого атамана, толпа прервала песню, и из сотен грудей вырвался крик восторга:

— С нами, атаман, с нами!..

Ермак Тимофеевич сделал знак рукой, что хочет говорить. Толпа остановилась и смолкла.

— Нет, братцы, с вами я не пойду, поведёт вас наш удалец есаул Иван Иванович… А мне надо здесь остаться, не ровен час, и сюда гости пожалуют незваные, прознавши, что ушли мы все отсюда… Прискакал я пожелать вам счастливого пути и знатной добычи.

— Благодарствуем, атаман! — пронеслось по толпе подобно громовому раскату.

— Не жалейте поганую нечисть, крошите её, рубите, в полон не берите, полонянников нам ненадобно… Слышите, честные казаки?

— Слышим, атаман! — снова раскатилось в толпе.

Ермак слез с коня, подошёл к Ивану Кольцу, обнял его и трижды поцеловал, затем снова вскочил на лошадь и крикнул:

— С Богом, ребята!

— Прощенья просим, атаман! — раздался возглас из сотен грудей.

Ватага двинулась, Ермак Тимофеевич отъехал в сторону и пропустил мимо себя людей. Они прошли, они уже были далеко, а конь Ермака всё стоял как вкопанный среди степи. Умное животное чувствовало, что всадник тоже как заворожённый сидит в седле и не намерен покидать своего наблюдательного поста.

Ермак Тимофеевич действительно, не отводя глаз, смотрел на удаляющихся товарищей. Они шли бодро и споро, как это обыкновенно бывает в начале похода. Вот толпа вытянулась в одну чёрную линию на горизонте, а затем как бы по волшебству исчезла совсем. Эту иллюзию произвёл чуть заметный степной склон.

Ермак Тимофеевич ещё несколько секунд посмотрел вслед исчезнувшим казакам, затем тихо повернул коня и шагом поехал обратно к видневшемуся посаду. Он почти завидовал Ивану Кольцу, шедшему теперь на ратное дело с лёгким сердцем, во главе удальцов, которые не посрамят русского имени и явятся Божьей грозой для неверных. Ему самому бы хотелось вести этих людей, разделить с ними и труды и опасности похода, как прежде. Но, с другой стороны, был ему несказанно мил и этот посёлок, куда он возвращался, освещённый последними лучами заходящего солнца. Но одного ли солнца? Не ярче ли небесного солнышка глядела на него из окон светлицы Ксения Яковлевна?