Громадный иконостас с множеством образов в драгоценных окладах, осыпанных семицветными каменьями и бурминными зёрнами, в которых переливался всеми цветами радуги мягкий свет золотой лампады, спускавшейся с потолка на золотых же цепочках, занимал передний угол девичьей опочивальни, в которую мы дерзновенно проникли по праву бытописателя.

Горницы эти оправдывали всецело своё название «светлицы», так как в высокие и широкие окна лилось много света и из этих окон открывался чудный вид на далёкое пространство — окна приходились несколько выше окружавшего двор высокого острога.

На самом заднем плане открывавшегося великолепного вида синели Уральские горы. Ближе зеленели луга, отливали золотистым цветом поспевающей ржи засеянные поля, а ещё ближе виднелся обширный посёлок со стоявшей на пригорке маленькой деревянной церковкой, на золотом кресте которой играло июльское солнышко. Несколько вправо от первого виднелся другой посёлок, особенно бросавшийся в глаза новизною только что срубленных изб, одна из которых несколько выше других, украшенная затейливой резьбой, с громадным деревянным петухом на коньке, вращавшемся даже при лёгком дуновении ветра, особенно выделялась от остальных построек, быть может, и потому, что стояла на самом краю посёлка.

Было около полудня на другой день после разговора Антиповны с Максимом Яковлевичем. Ксения Яковлевна стояла задумчиво у окна второй горницы, и, следя по направлению её взгляда, можно было догадаться, что внимание девушки всецело поглощено созерцанием высокой избы нового посёлка с вращающимся на коньке деревянным петухом.

Сестра Максима Строганова была высокая, стройная девушка, умеренной полноты, с не особенно правильными чертами миловидного личика, украшением которого служили тёмные, карие, большие глаза и тонко очерченные ярко-красные губки. Заплетённые в одну косу, спускавшиеся далеко ниже пояса светло-каштановые волосы, видимо, оттягивали своей тяжестью голову их обладательнице.

На Ксении Яковлевне был надет голубой штофный сарафан, обшитый серебряным галуном, высокая грудь колыхалась под снежной белизны тонкой сорочкой, с широкими рукавами, спускавшимися буфами ниже локтя и открывавшими часть полной руки с выхоленными тонкими пальцами.

Двойная нитка крупного жемчуга покоилась на полуоткрытой шее цвета лепестков белой чайной розы. Бледный румянец на щеках и какая-то дымка затаённой грусти, не сходившей с личика девушки, да сосредоточенный взгляд прекрасных глаз объясняли опасения няньки, что её питомице недужится.

Девушке на самом деле было, видимо, не по себе, если не физически, то нравственно. Её, казалось, угнетало какое-то горе. Это угадывалось по осунувшемуся лицу, в грустном взгляде глаз и глубокой складке, вдруг появившейся на её точно выточенном из слоновой кости лбу. Видимо, в её красивой головке работала какая-то неотвязная мысль.

О чём же была эта мысль? Смотрела ли действительно Ксения Яковлевна на вращающегося деревянного петуха высокой избы новоотстроенного посёлка или же устремляла свои взгляды на одну ей видимую точку, и мысль эта была далека от высившейся среди новых строек избы? Откуда же мог закрасться в светлицу молодой хозяюшки счастливого строгановского дома неведомый в нём доселе гость — горе.

Отец Ксении Яковлевны умер несколько лет тому назад, дядя ещё ранее, Ксению Яковлевну, тогда ещё девочку, действительно сильно потрясла кончина их обоих, особенно отца, которого боготворила. Она долго, горько и неустанно плакала, но любовь и ласка дяди Семёна и братцев Максима и Никиты не дали ей узнать горечь сиротства, и, погрустив около полугода, она утешилась.

Смерть матери она не помнила, так как осталась после неё двухлетним ребёнком на руках у Антиповны, а смерть тётки, жены покойного дядя Григория, случилась ещё ранее смерти матери.

Какое же горе приключилось с ней именно теперь, почему ей не по себе, почему стоит она у окна светлицы с устремлённым вдаль задумчивым взглядом?

Кто ответит на эти вопросы?

Кто разгадает тайну девичьего сердца? Даже сама Антиповна, на что прозорливая старуха, и то стала в тупик, что за напасть стряслась над её сизой голубкой, и решила, что не иначе как испортили её кралечку, колдовством изводят, беса, прости господи, подпустили — по подлинному выражению старухи.

Но вот от высокой избы с петухом на коньке вдруг отделилась высокая мужская фигура и пошла по направлению к хоромам. Ксения Яковлевна быстро, точно ужаленная, отскочила от окна, скорее упала, нежели села на покрытую мехом лавку и закрыла лицо руками.

— Это он, он! — чуть слышно прошептала она.

Войдя в горницу, Антиповна застала свою питомицу сидевшею на лавке с лицом, закрытым руками. Старуха остановилась у притолоки и с немым ужасом созерцала эту картину.

«Что же это такое делается? — мелькало в голове Антиповны. — Кажись, вчера на ночь лобик и грудку крестообразно освящённым из неугасимой лампады маслицем ей помазала, а поди же ты, не помогает… Тьфу ты, пропасть какая, ума не приложу…»

И старуха даже сплюнула и решительно направилась к девушке, сидевшей закрыв лицо руками.

— Ксюта, а Ксюта, Ксюшенька! — так звала по праву своих лет и положению в доме свою питомицу старая Антиповна.

В доме Строгановых она жила с малых лет. Сначала была девчонкой на побегушках, ещё при Анике Строганове, затем горничной, в этом доме она вышла замуж, вынянчила Максима, сына Якова Иоаникиевича, овдовела и наконец была приставлена нянькой к родившейся Аксюше. И сына и дочь кормила сама мать — жена покойного Якова Иоаникиевича.

После смерти обоих хозяев Антиповна вступила в управление всею домашностью и сделалась первым человеком в доме после хозяев.

Ксению Яковлевну, оставшуюся на её попечении после смерти малолетним ребёнком, Антиповна любила чисто материнской любовью. Ей не привёл Господь направить нежность материнского сердца на собственных детей. Двое было их, мальчик и девочка, да обоих Бог прибрал в младенчестве, а там и муж был убит в стычке с кочевниками. Одна-одинёшенька оставалась Антиповна и всё своё любящее сердце отдала своей питомице. Ксения Яковлевна на её глазах росла, выросла, но для неё оставалась той же Ксюшенькой.

— Ксюша, а Ксюша, Ксюшенька! — повторила старуха.

— А? Что? Это ты… няня… — вздрогнула девушка и отняла от лица руки.

— Что с тобой, Ксюшенька, чего ты убиваешься?.. Глянь, на лице-то кровинки нет, краше в гроб кладут…

— Я, няня, ничего. Так, неможется…

— Да что болит-то, родная, скажи ты мне…

— Я и сама не знаю, няня…

— Как не знаешь, чай, ведаешь, где боль-то чувствуется…

— Да нигде у меня, няня, не болит.

— Оказия! С чего же это ты охаешь да кручинишься?

— Скучно мне, няня, скучно…

— Скучно… — протянула старуха. — Как это скучно? Всю жизнь прожила, скуки не ведала.

— Места не найду себе нигде, няня. Кажись бы, ушла куда-нибудь отсюда за тридевять земель в тридесятое царство… Убежала бы…

— Окстись, родная, куда же тебе бежать из дома родительского! Срам класть на свою девичью голову… Что ты, что ты, Ксюшенька! Смущает тебя он…

— Кто — он? — встрепенулась девушка и бросила на свою няньку тревожный взгляд.

— Известно кто! Враг человеческий…

— А-а… — облегчённо вздохнула Ксения Яковлевна.

— Погодь, родная, недолго… — заговорила снова Антиповна, присаживаясь рядом. — Явится добрый молодец, из себя красавец писаный, поведёт мою Ксюшеньку под святой венец и умчит в Москву дальнюю, что стоит под грозными очами царёвыми, и станет моя Ксюшенька боярыней…

— Не бывать тому, нянюшка… — вдруг резко оборвала Ксения Яковлевна.

Старуха даже опешила.

— Как не бывать, родная! Не вековухой же тебе оставаться, такой красавице… — начала она снова, придя в себя от неожиданности. — Самой тебе, чай, ведомо, что в Москве о тебе боярское сердце кручинится. Может, и скука-то твоя перед радостью. В дороге, может, твой суженый…