— Нет, Антиповна, не оженишь его. Он в лес норовит…

— Как в лес, батюшка Семён Аникич?

— Да так, сам говорит, волк он, а волка, чай, знаешь пословицу, как ни корми, он всё в лес глядит.

— Ахти, страсти какие…

— Вот видишь, а ты его уже сватать начала… Ну, пойдём, посмотрим на нашу лебёдушку.

В рукодельной кипела работа. Ксения Яковлевна сидела за своими пяльцами и усердно вышивала. Рядом с ней помещалась Домаша.

Ксения Яковлевна была бледна, и только эта бледность и указывала, что ей всё ещё недужится, что средство, данное Ермаком Тимофеевичем, ещё не совсем выгнало хворь.

Да этого нельзя было и требовать.

Слава богу, что хоть поставил на ноги.

— Ты это чего себя трудишь после болезни? — сказал Семён Иоаникиевич, поклонившись вставшим девушкам и подходя к Ксении Яковлевне.

— С добрым утром, дядя…

— И тебя тоже. Зачем, говорю, за работу-то села, трудишь себя после болезни?..

— Ничего, дядя, я теперь здорова, поработать захотелось…

— Ничего не болит?

— Нет, только сердце что-то ноет.

— Сердце… — повторил старик. — С чего бы это?

— Не ведаю я того, дядя.

— Ты скажи Ермаку-то Тимофеевичу о том… Он обещал после обеда зайти.

— Стыдно мне, дядя, — потупилась девушка.

— Что за стыдно?.. Ведь знахарь он, а знахарю, что попу на духу, всё надо сказывать… Ты скажи смотри.

Семён Иоаникиевич слегка потрепал племянницу по щеке и, обратившись к Антиповне, сказал:

— А ты, нянька, всё же не давай долго ей трудиться над работой. Пусть поболтает с девушками, позабавится…

— Слушаюсь… И сама долго не поработает. Пристанет, так и оставит.

Старик Строганов вышел из рукодельной. Антиповна заняла свой наблюдательный пост у окна. А Ксения Яковлевна снова села за пяльцы.

Антиповна, впрочем, оказалась права — она недолго поработала и, что-то шепнув Домаше, вышла из рукодельной в соседнюю комнату. Домаша тотчас последовала за ней, но через минуту снова появилась в рукодельной.

— Коли петь, девушки, хотите, так Ксения Яковлевна сказала, чтобы пели, только повеселей какую-нибудь песню…

— Как же без тебя, запевалы?.. — послышались голоса.

— И без меня обойдётесь, — засмеялась Домаша. — Груша будет запевалой, а меня ждёт Ксения Яковлевна. — И она кивнула головой на красивую полную, круглолицую, краснощёкую блондинку. — Запевай Груша…

— Запою. Отчего не запеть? — сказала та, улыбаясь.

Домаша ушла в соседнюю комнату, а через минуту рукодельная огласилась весёлым пением.

— Не могла бы я ноне петь там, — сказала Домаша, садясь на лавку рядом с Ксенией Яковлевной.

— Отчего?

— Скучно мне что-то…

— Это по Яшке…

— Может, и так… Нехорошо это…

— Почему нехорошо?

— Не стоит их брат, чтобы наша сестра по ним скучала… Невесть, может, где он путается…

— Навряд ли, не такой он парень… Хороший он, — заступилась Ксения Яковлевна.

— Влезешь в них, — со вздохом сказала Домаша. — Ну а тебе-то, Ксения Яковлевна, и подлинно полегчало?

— Ох, Домаша, уж не знаю, что и сказать.

— А что?

— Да так, больно мне всё боязно…

— Боязно… Чего же боязно… Вот тут как угодить человеку-то? Видеться хотела — увиделась, видеться будешь — боязно.

— Чует моё сердце, Домашенька, что-то недоброе…

— И что ты, Ксения Яковлевна! Всё, Бог даст, обладится. Коли вылечит он тебя, дядя в нём души не будет чаять… Ведь он и прошлую ночь всех нас спас от кочевников.

— Да что ты!..

— А ты и не ведаешь…

— Ничего не ведаю…

Домаша рассказала Ксении Яковлевне о предупреждённом Ермаком Тимофеевичем набеге кочевников.

— Вот какой он, Ермак-то твой, — заключила свой рассказ Домаша.

— Уж и мой! — вздохнула Ксения Яковлевна.

— Известно, твой. Чей же?.. Любит тебя больше души своей. Я парням не верю, языки из них многие точить умеют, а Ермаку Тимофеевичу верю.

— Почему?

— Говорит он так, от сердца — сейчас видно правду-то…

— Кабы так-то… — тихо сказала молодая Строганова.

— Так, так… Ты не сумлевайся. Чай, ждёшь не дождёшься, как придёт-то…

— Оно, конечно, жду… Только он и не глядит на меня…

— Это он глаза другим отводит, Семёну Аникичу да Антиповне.

— Должно, что так…

— Будет легче. Вечор я говорила тебе, что дай только ему в светлице освоиться, привыкнуть к нему и надзор будет меньше, тогда удастся вам и словцом перекинуться…

— Дай-то бог!

Обе девушки встали и, обнявшись, стали ходить по горнице.

В рукодельной песня сменялась песней.

— Ишь распелись, — заметила Домаша.

— Счастливые! — вздохнула Ксения Яковлевна. — Нет у них ни горя, ни заботушки.

— Как знать… — заметила Домаша. — Каждый человек горе-то и заботу в себе таит…

Девушка тяжело вздохнула.

Обе они подошли к окну и стали смотреть на высокую избу Ермака Тимофеевича. Для Ксении Яковлевны эта изба со вчерашнего дня получила ещё большее значение.

— Слышь, они цыганку в полон взяли, — вдруг сказала Домаша.

— Кто — они…

— Ермак с товарищами.

— Где же она?

— У нас будет жить во дворе… Привели, слышишь, её, Семён Аникич приказал…

— Вот как! Ты её видела?

— Нет, мне сказывали, а я беспременно посмотреть на неё схожу. Может, она и гадать умеет. Ведь цыганки все гадают…

— Я слышала, что гадают… — ответила Ксения Яковлевна.

— Это-то мне и любопытно. Может, и ты, Ксения Яковлевна, пожелаешь, так сюда призовём её?

— Задаст нам Антиповна, не позволит…

— Умаслим как-нибудь… А любопытно о судьбе своей узнать…

— Оно, конечно…

— Я спервоначалу всё о ней проведаю и тебе расскажу. А там и за Антиповну примемся…

— Хорошо… — начала было Ксения Яковлевна и вдруг, оборвав свою речь, воскликнула: — Вот он идёт!..

Домаша посмотрела в окно. Ермак Тимофеевич действительно шёл от своей избы по направлению к усадьбе. Ксения Яковлевна быстро отошла от окна и скорее упала, чем села на скамью. Сердце у неё усиленно билось и, она, казалось, правой рукой, приложенной к левой стороне груди, хотела удержать его биение.

— Что с тобой? Успокойся, Ксения Яковлевна, — говорила Домаша, стоя около неё.

— Боязно, Домаша, — дрожащим голосом говорила девушка.

— Смотри, выдашь себя раньше времени!

Эта предосторожность подействовала. Ксения Яковлевна пересилила себя и успокоилась.

Ермак Тимофеевич, как и накануне, прошёл не прямо в светлицу Ксении Яковлевны, а в горницу Семёна Иоаникиевича, которого застал, по обыкновению, за сведением счетов. Громадное соляное и рудное дело Строгановых требовало неустанного внимания со стороны хозяев, хотя у каждой отрасли дела был поставлен доверенный набольший, но недаром молвится русская пословица: «Хозяйский глазок — смотрок».

Племянники Семёна Иоаникиевича по молодости лет мало вникали в дело, часто отлучались то на охоту, то в Пермь погулять-распотешить свою душеньку. Дядя им не препятствовал.

— Молодые люди перебесятся, — обыкновенно говаривал он и всё управление громадным делом сосредоточил в своих руках, для вежливости, как мы уже говорили, советуясь с племянниками по более важным вопросам. Случалось всегда как-то так, что племянники соглашались с мнением дяди. Самолюбие их, как хозяев, было удовлетворено. Всё обстояло благополучно. Этим и объясняется, почему Семён Иоаникиевич вечно был углублён в счета и выкладки.

Увидав входившего Ермака Тимофеевича, он быстро вскочил и пошёл к нему навстречу и совершенно неожиданно для него обнял и трижды поцеловал.

— И чудодей же ты, Ермак Тимофеевич, — сказал он, — ведь девушка-то встала. За работой её застал…

— Я так и думал… Немочь девичья… Только напрасно она трудит себя работой, хворь-то из неё не могла совсем выйти, придётся ещё полечить её, — сказал Ермак.