Ермак снова слегка тронул поводья своего коня. Тот побежал крупной рысью уже по улице посёлка.

Подъезжая к своей избе, Ермак Тимофеевич поднял голову. И в окне светлицы увидел две женские фигуры.

Ермак спрыгнул с коня, пустил его на волю — он знал, что конь найдёт хозяйскую хату, — и вошёл в избу.

Только теперь, очутившись один в четырёх стенах своей одинокой избы, Ермак Тимофеевич снова ощутил в сердце то радостное чувство, с которым он ехал в посёлок, после того как расстался с Яшкой на дне оврага. Это чувство было на некоторое время заглушено грустным расставаньем с есаулом и ушедшими в поход казаками — горьким чувством остающегося воина, силою обстоятельств принуждённого сидеть дома, когда его сподвижники ушли на ратные подвиги. Но горечь сменилась сладостным воспоминанием!

«Она любит тебя, Ермак Тимофеевич! Она любит! Не потому ли не посмел ты сегодня, как прежде, дольше остановить свой взгляд на Ксении Яковлевне, стоявшей у окна светлицы?» — думал он, усевшись на лавку.

— Любит! — повторил он вслух.

Как много и как долго мечтал он об этом счастье, как недавно казалось ему оно несбыточной, радужной мечтой! И вот счастье далось ему! Она любит!

Вот отчего и недужится ей, бедняжечке, истомилось золотое сердечко её, вот отчего и не отходит она от окна светлицы, из которого как на ладони виден посёлок и его изба.

Бедная, бедная!

И Ермаку Тимофеевичу показалось, что теперь ему тяжелее не в пример, чем тогда, когда он любил её один, когда не знал о взаимности. Тогда и страдал он один. Теперь страдают они оба. Она сохнет, терзается! И кто виной тому? Он, он один! Теперь он не в силах уйти от неё. Она должна быть его во что бы то ни стало! Она любит его!

Должна быть его! Легко сказать! Они не имеют права даже видеться друг с другом. Разве такая хоть и взаимная любовь — счастье?

Ермак Тимофеевич встал и быстрыми шагами заходил по избе.

«Бежать вместе с ней! — пронеслось в его голове. — Казны у него хватит для этого».

Ермак как раз остановился у творила с железным кольцом, ведшим в подполье, устроенное под избой.

Там, в этом подземелье, Ермак зарыл в землю большой кожаный мешок с серебром и золотом — хватило бы на их век!

Но куда бежать? Назад в московское царство? Но там ждёт его пеньковая петля.

Вперёд — за Каменный пояс? Но там неведомая пустынная страна, малонаселённая дикими кочевниками. Что ожидает их там, а особенно её?

И Ермак Тимофеевич тряхнул головой, как бы выкидывая из неё самую мысль о бегстве.

«Меня любит старик и молодые Строгановы, — далее работала мысль Ермака. — Попытаться явиться самому за себя сватом?»

Он вдруг остановился и захохотал. Это был болезненно-горький хохот.

— Хорош, нечего сказать, женишок! — даже вслух, вдосталь нахохотавшись, произнёс Ермак. — Дадут мне такой поворот от ворот, что и не опомнюсь. Молодец, на шее петля болтается, а он лезет в честные хоромы и свою залитую кровью руку протягивает к чистой голубке, коршун проклятый!

И он снова захохотал.

«Помочь хотел девушке, полечить голубушку, и то старик задумался, как допустить меня, окаянного, в её светлицу честную, а вот Яшку-то, бывало, частенько зовут, потешал он её и сенных девушек… — снова начал думать Ермак Тимофеевич. — Указывают, значит, чтобы знал своё место, а я ещё в родню норовлю залезть… Затейник!»

Ермак горько улыбнулся.

«А всё же как ни на есть, а надо бы повидаться с ней, хоть бы словом перемолвиться. Всё со мной и ей авось полегчает… Может, вдвоём что и надумаем. Хитры девки бывают, ой, хитры. То придумают, что нашему брату и на ум не набредёт… Но как увидаться? Домашу надо перехватить, коли она через Яшку засыл делала, так и сама, чай, не прочь будет покалякать со мной… Надо Парфёна за бока».

Парфён был закадычный друг и приятель посланного гонцом в Москву Яшки.

Не успел Ермак Тимофеевич докончить своей мысли, как дверь в избу быстро, словно ветром, отворилась и в неё вбежала закутанная в большой платок женская фигура, плотно захлопнувшая за собой дверь. Ермак, ошеломлённый неожиданностью, остановился как вкопанный посредине избы и устремил на вошедшую удивленно-недоумевающий взгляд.

Женская фигура сбросила платок с головы на плечи и быстро проговорила:

— Кажись, никто не видел меня.

Перед Ермаком Тимофеевичем стояла лёгкая на помине Домаша.

Простившись с Яшкой, Домаша через несколько минут снова уже сидела в рукодельной за своими пяльцами. Подруги, посвящённые в тайну её отношений с отъезжающим в далёкий путь Яковом, очень хорошо понимали причину её двукратного отсутствия из светлицы и истолковали его только в том смысле, что она бегала проститься со своим дружком. Вопросов они ей не задавали и лишь исподтишка пристально поглядывали на неё, стараясь по лицу прочесть о впечатлении, произведённом разлукой с милым.

Но на этом лице они не прочитали ничего. Девушка была горда и скрытна. Никаким чувствам она не позволяла вырываться наружу.

— Экая бесчувственная! — решили те.

Антиповны не было в рукодельной. Её старческий голос доносился из соседней комнаты — она рассказывала сказку за сказкой рассеянно слушавшей её Ксении Яковлевне.

— Довольно, няня, — сказала та, когда старуха окончила сказку о добром ласковом витязе и распрекрасной царевне, приключения которых благополучно окончились свадьбой. Антиповна там была, «мёд пила, по усам текло, а в рот не попадало». — Уж и расскажешь ты, чего и быть не могло… Где у тебя усы-то?

— А это, светик мой Ксюшенька, уж такая присказка, из неё, как из песни, слова не выкинешь…

— Позови-ка ко мне Домашу, — сказала Ксения Яковлевна. — Да и пора девушкам кончить работу, пусть погуляют…

— Кончить такую рань? Что ты, касаточка. За летний день они ещё много наработают.

— Чего там, успеют… Пусть погуляют.

— Твоя хозяйская воля, — недовольно отвечала старуха, — только это не годится, чтобы они шалберничали. И так управы с ними нет, с озорными.

— Молоды они, нянюшка.

— Что же, что молоды, не сорви же головам быть, коли молоды. Да и спешно теперь у нас…

— Какая спешка?

— Известно, спешка. Надо тебе приданое готовить. Не ровен час, жених приедет, тебя на Москву отправлять надо. Ох, мало у нас наготовлено…

— Ты опять за своё, няня! — с укором сказала Ксения Яковлевна.

— Что за своё? Известно, вся хворь твоя от этого, замуж тебе пора, вот те и сказ, так я и доложила Семёну Аникичу… Он, дай ему Бог здоровья, меня, старуху, послушался, слышь, гонца послал в Москву с грамоткой…

— Знаю, знаю, что это твоё дело, — с ещё большим упрёком в голосе произнесла Ксения Яковлевна.

— Известно, моё, я и не отказываюсь. Для твоей же пользы постаралася. Думаешь, легко моему сердцу, что ты на глазах моих изводишься?..

— Так помочь этим думаешь? — со вздохом спросила девушка.

— Известно, помочь… А то что же? — воззрилась на неё Антиповна.

— Ничего, я так…

— Ой, Ксюша, Ксюша, таишь ты что-то от своей старой няньки… Грех тебе…

— Что ты, что ты, нянюшка, ничего не таю я, это тебе так показалося.

— Ох, таишь, Ксюшенька, говорит мне моё сердце-вещун. Всю правду-матушку выкладывай…

Старуха остановилась и пытливо посмотрела в глаза питомице. Та выдержала этот взгляд.

Антиповна пошла из горницы, качая укоризненно головой и ворча себе под нос:

— Домашка, чай, всё что ни на есть начистоту выкладывает… Попытать разве девку, да не скажет, кремень…

Она вышла в рукодельную, освободила, согласно желанию Ксении Яковлевны, от работы сенных девушек, радостно повскакавших из-за пяльц, и обратилась к Домаше:

— А ты, егоза, иди к хозяйке…

Домаша это сделала бы и без зову, хотя ей была тяжела предстоящая беседа с Ксенией Яковлевной. Она ничем не могла утешить её и даже, как ей в то время казалось, потеряла возможность исполнить её поручение. Сердце её томительно сжималось. «Как-то примет она эту неудачу?» Домаша поспешила к ожидавшей её Ксении Яковлевне.