Убедившись в клевете на своего любимца, царь приказал ему, Строганову, сделать самые мучительные заволоки на боках и груди Фёдору Нагому и этим наказать клеветника.
Чтение грамотки как громом поразило Семёна Иоаникиевича, но у него был гость, которому следовало уделить всё внимание, и потому, решив в уме, что утро вечера мудренее, Строганов занялся чествованием приезжего из Москвы и слушанием его бесконечных рассказов.
Скоро к беседе присоединились оба племянника и началось пирование.
Семён Иоаникиевич старался быть внимательным и приветливым, но всё же мысль, что теперь делать, не давала ему покоя.
Беспокоился он также и об Якове, который поехал послом к тем самым Обносковым, над которыми стряслось такое дело.
«Задержат парня на Москве, ни за грош пропадёт, а жаль его», — мелькало в его голове в то время, когда он угощал яствами и питиями приезжего торгового человека.
Он успел шепнуть о содержании грамотки Михаилу Яковлевичу.
— Царство им небесное! А все никто, как Бог!
— Это ты к чему же?
— Да всё к тому, что я говорил намедни.
Семён Иоаникиевич ничего не ответил.
III
Он не пришёл
Приезжий торговый человек из Москвы, оказалось, спешил и уехал от Строганова чуть свет на другое утро. Он с вечера, или, лучше сказать, с поздней ночи, до которой затянулась беседа, простился с гостеприимными хозяевами.
На другой день Семён Иоаникиевич Строганов проснулся довольно поздно, наскоро умылся, оделся и, помолившись Богу, вышел в свою рабочую горницу. Там уже находилась Антиповна, которую он ранее приказал позвать к себе.
Старуха поклонилась в пояс.
— Звать изволили, батюшка Семён Аникич?
— Да, да… Ну что Аксюша? — спросил старик Строганов.
— Слава те Создателю, кажись, совсем поправилась, подобрела и в лице румянец есть… Не сглазить, сухо дерево, завтра пятница…
Антиповна сплюнула.
— Здорова, значит?
— Только на сердце изредка жалуется.
— На сердце… — протяжно произнёс Семён Иоаникиевич. — А Ермак ходит?..
— Ходит, кажинный день ходит, свет наш Ермак Тимофеевич, дай Бог ему здоровья, вызволил нашу касаточку, голубку сизую…
— Ну, полно, поехала… — остановил её старик Строганов. — Довольно, слушай, что я тебе буду наказывать… Ты, как придёт к нам ноне этот свет твой Ермак Тимофеевич, прежде нежели пустить его в светлицу, пошли ко мне… Семён-де Аникич просит тебя к нему понаведаться… Поняла?
— Поняла, как не понять… Пришлю, беспременно пришлю…
— Вот и весь мой сказ тебе…
— Слушаю…
И старушка, отвесив поясной поклон, вышла из горницы. Семён Аникич сел было за счёты, но ему, видимо, в этот день не считалось. Он встал и начал ходить взад и вперёд по горнице.
«На сердце жалится… — думал он. — Ну эта болезнь не к смерти, сердце девичье отходчиво… С глаз долой и из сердца вон… Да только как быть-то? Отправил бы её с Максимом в Москву, может, там ей суженый отыщется, кабы не такие страсти там делались, какие порассказал гость-то наш вчерашний».
Гость действительно не пожалел красок при описании того, что совершалось в то время на Москве и в Александровской слободе — у него и тут были лавки с панским товаром. Волосы становились дыбом у слушавших его Семёна Иоаникиевича и его племянников. Мыслимо ли было ехать в Москву в такое время?
«Надо удалить Ермака! — неслось далее в голове Строганова. — Но лишиться человека, которому с его людьми он обязан спокойствием и безопасностью? Не согласиться ли отпустить его с людьми за Каменный пояс? Ведь есть у него царёва грамота о том, что вправе воевать государевым именем сибирские земли. Ну да погуторим с ним ладком, авось что и надумаем. Он парень хороший, сам поймёт, что не пара Аксюше».
В это самое время, лёгкий на помине, в горницу вошёл Ермак Тимофеевич, истово перекрестившись на образа, и поклонился Семёну Иоаникиевичу.
— Звал меня?
— Да, да, Ермак Тимофеевич, садись, дело есть до тебя…
— Дело? — повторил вопросительно Ермак Тимофеевич, садясь на лавку.
— Дело, добрый молодец, дело! Уж ты меня прости, старика, коли речь моя тебе не по нраву придётся, — сказал Строганов, усевшись на лавку против него.
Ермак побледнел. Он понял, о чём будет эта речь.
— Если ты, Семён Аникич, насчёт Ксении Яковлевны, — начал дрожащим от волнения голосом, — так я и сам хотел повиниться перед тобой, да боязно было…
— Тебе боязно?..
— Да, Семён Аникич, всю жизнь свою боязни не испытывал, а тут испытал, потому дело такое, от сердце идёт, жизни готов лишиться, коли отнимут у меня её…
Ермак остановился перевести дух от волнения.
— Да ты подумай, добрый молодец, что говоришь-то! Какой ты жених ей? Ведь и здесь-то живёшь с опаскою… Попадись пермскому воеводе, скрутит тебя да на Москву и отправит, а там, чай, знаешь, расправа короткая…
— Чай, я здесь заслужил царю-батюшке, его людишек оберегаючи…
— Ну это, добрый молодец, ещё на воде писано, поставится ли в заслугу… И нам может ох как влететь, коль прознает царь, что мы тебя и на земле поселили…
— Точно уж мои грехи такие неумолимые?..
— У Бога, добрый молодец, нет неумолимых грехов, а на земле-то ведь люди…
— Всё бы попытаться надо.
— Попытать, отчего не попытать… — вдруг ухватился за это предложение Ермака Семён Иоаникиевич. — Только надо вслед за челобитьем, что пошлём царю, какую ни на есть ему ещё послугу оказать…
— Какую же послугу?
— Да по последней царской грамоте можем мы воевать земли сибирские… Не пойдёшь ли ты со своими людьми за Каменный пояс, а мы так в челобитьи и пропишем?.. Коли удача будет, наверное царь смилуется.
— Это ты, Семён Аникич, надумал правильно, а коли неудача будет, сложу там свою буйную голову… Туда мне и дорога…
Ермак Тимофеевич хорошо понимал, что Семён Иоаникиевич Строганов решился согласиться на поход за Каменный пояс, против которого был прежде, лишь как на крайнее средство удалить его, Ермака, от племянницы, которая-де его забудет, но, несмотря на это, Ермак Тимофеевич ухватился за эту мысль, которая всё-таки оставляла ему надежду.
— Зачем думать о гибели? Может, всё и уладится, — поглядев на Ермака, сказал Строганов. Он и сам не верил в благополучный исход челобитья, да и даже при благополучном исходе ему не улыбалась свадьба племянницы с атаманом разбойников.
Купец Строганов хитрил, не догадываясь, что Ермак Тимофеевич хорошо распознал эту хитрость.
— Только если царь меня помилует, а уж я заслужу это, чур назад, Семён Аникич, не пятиться, а весёлым пирком да за свадебку.
— А у вас это с Аксиньей уже сговорено? — вместо ответа спросил Строганов.
— Есть тот грех, — тихо ответил Ермак Тимофеевич, — урывками да поладили… Коли хотел начать речь со мной о ней, сам, значит, смекнул, что полонила меня девушка, а я уж как люблю её, жизни не хватит рассказать любовь эту.
— Вот оно что!
— Так, значит, так, Семён Аникич, всё как укажешь я сделаю, из твоей воли не выйду и ты назад не пяться… Сам обещал намедни наградить меня, чем я захочу, только за то, что я вылечил твою племянницу. Вот и требую награды. Отдай её мне, коли царь помилует меня.
— Да ведь не ведал я тогда, о чём твоя речь была.
— Это всё едино.
— Не то разумел я, думал о казне речь идёт, — заметил Семён Иоаникиевич.
— Мало ты знал меня, да я и сказал тебе тогда же, что до казны не жаден, — ответил Ермак Тимофеевич.
— Так-то так, да невдомёк мне тогда было… Я до вчерашнего дня ничего не подозревал; вчера только Максим надоумил…
— Что же он говорил?
— Он-то, молод он, зелен, говорил, известно, несуразное, — уклончиво отвечал старик Строганов.
Ермак Тимофеевич не настаивал на подробностях — он понял, что брат любимой им девушки на его стороне, и считал это не только добрым предзнаменованием, но и половиной дела. Он озабоченно вздохнул.
