— Твоя воля, дядюшка, — прошептала Ксения Яковлевна.

— Берётся тут один молодец помочь тебе, говорит, что знает всякие наговоры и травы целебные… Може, и хвастает, може, и правду говорит… Хочу попытать. Как ты думаешь?..

— Кто он? Откуда? — спросила больная.

— Здешний, наш… Ермак Тимофеевич. Видела, чай…

— Видела, — чуть слышно, скорее движением губ, нежели голосом, сказала больная.

Она сделала над собою неимоверное усилие, чтобы побороть охватившее её волнение.

— Он самый и есть… Так позвать его?..

— Твоя воля, дядюшка…

Ксения Яковлевна снова закрыла глаза.

Старик Строганов любовно посмотрел на лежавшую с закрытыми глазами девушку и неслышными шагами вышел из опочивальни.

Вернувшись в свою горницу, он сел за стол и глубоко задумался. «Ну как не осилить и Ермаку болести-то?.. Умрёт она, — неслось в его голове, и при этой роковой мысли холодный пот выступил на его лбу. Да неужели Господь посетит таким несчастием! Смилуйся, Боже мой, смилуйся!»

И старик горячо молился Богу об исцелении своей любимицы. В этом состоянии и застал его вошедший в горницу Ермак Тимофеевич. Старик радостно встретил его, во-первых, как спасителя от дерзких хищников, а во-вторых, как человека, на которого возлагал последнюю надежду в исцелении больной племянницы.

— Ну что, чай, молодцы твои с нехристями управились? — спросил Семён Иоаникиевич.

— Ничего себе, будут помнить, поганые, — ответил Ермак. — Почитай, половину на месте положили.

— А из наших молодцов никто не убит?

— Нет, слава те Христу, двоих маленько поцарапали, да и те на ногах назад пришли…

— Слава тебе, Господи!..

Старик Строганов истово перекрестился на висевшую в углу икону. Ермак Тимофеевич последовал его примеру.

— Оказия тут только случилась… — сказал Ермак.

— Что такое?

— Бабу мы в полон взяли.

— Бабу?

— Да!..

И Ермак Тимофеевич подробно рассказал Семёну Иоаникиевичу всё, что уже известно читателям о захвате на месте битвы женщины, которая назвалась Пимой и Мариулой.

— Кто же она такая?

— Да говорит, что была ещё в детстве вместе с отцом в полон угнана погаными, в жёны её насильно взял один и почти тридцать лет прожила она за Каменным поясом… По видимости, цыганка, но по-нашему говорит…

— А муж её где?

— Убит… Это тот самый и был, который хотел поджечь хворост под острогом, да я подоспел и схватил его за шиворот…

— Он был уже около острога?.. — с любопытством спросил Строганов.

— Да. Один был подослан, остальные версты за две в лощине скрывались. Как только бы острог загорелся, они по этому знаку двинулись бы на усадьбу… Мне под ножом всё это татарин и рассказал… Мы его прикончили и двинулись на нехристей. Случай спас…

— Действительно, Божий перст…

— Никогда я не выхожу к ночи из избы, а тут что-то потянуло…

Ермак Тимофеевич, конечно, не сказал, что именно потянуло его в эту ночь к хоромам Строгановых.

— А где же ваша полонянка? — спросил Семён Иоаникиевич.

— Да в посёлке у нас пока.

— Пришли её во двор, место найдётся и работу дадим. Я прикажу…

— Это ладней будет, а то на что нам, в казацком быту, да баба, — сказал Ермак.

Наступило молчание. Ермак Тимофеевич приподнялся было с лавки, но Семён Иоаникиевич остановил его:

— Постой, Ермак Тимофеевич, дело у меня к тебе есть…

— Твой слуга, Семён Аникич… Что прикажешь?

— Просить тебя хочу.

— Это всё едино… Что такое?

— Да насчёт племянницы…

— Всё недужится?

— Совсем извелась девка… Ни Антиповна, ни я ума не приложим, что с нею приключилось.

— Огневица, может?

— Нет, не горит и зноба нет.

— Что же с ней?..

— Не знаем! Сегодня и не вставала с постели. Лежит…

— Слаба?

— Слабёхонька. Головы от изголовья поднять не под силу.

— Ишь как хворь-то осилила, — сказал Ермак Тимофеевич, с трудом удерживаясь скрыть готовую появиться на его губах улыбку.

— Извелась, совсем извелась девка.

— Жаль, жаль.

— Жалеть-то мало, а ты помоги, Ермак Тимофеевич.

— Поглядеть надо больную-то, — задумчиво произнёс он и с тревогой посмотрел на Семёна Иоаникиевича.

— Вестимо, незаглазно же пользовать… Можно и сейчас подойти к ней.

— Погоди, Семён Аникич, торопиться некуда.

— Так сам, чай, знаешь пословицу: поспешишь — людей насмешишь.

— Ну, как знаешь…

— Я пойду подумаю, травок отберу подходящих и через час приду сюда, тогда веди меня к больной. Да и её приготовить надо, а сразу-то испугается, может худо быть…

— Да она уже про то, что позову я тебя, ведает. Уж ты помоги, Ермак Тимофеевич. Век не забуду.

Старик Строганов встал и поклонился в ноги Ермаку Тимофеевичу. Тот вскочил:

— И что ты, Семён Аникич, кланяешься, себя утруждаешь! Я и без того рад помочь твоей беде, люблю тебя душой, люблю и почитаю вместо отца.

— На этом спасибо. И ты мне, молодец, полюбился.

— Благодарствую, Семён Аникич.

— Не на чем, от души говорю, от сердца.

— То-то и дорого… А пока прощенья просим.

Ермак Тимофеевич встал и низко поклонился Семёну Иоаникиевичу.

— Через час буду.

Ермак вышел из горницы Строганова. Голова его горела. Он нарочно сослался на необходимость подготовки для начала лечения девушки, которую исцелит — он понимал это — одно его присутствие. Но надо было отдалить минуту свидания, чтобы набраться для этого сил.

Ермак быстро дошёл до посёлка, прошёл его весь взад и вперёд, на ходу отдал приказание отвести полонённую казаками женщину во двор усадьбы и сдать на руки ключнице, вошёл в свою избу, вынул из укладки мешок с засохшей травой, взял один из таких пучков наудачу, сунул в чистый холщовый мешочек и положил в карман. Затем сел на лавку, посидел с полчаса и пошёл в строгановские хоромы.

В горницу Строганова Ермак Тимофеевич вошёл спокойный, холодный, всецело вошедший в роль знахаря. Ожидавший его Семён Иоаникиевич тотчас повёл гостя в светлицу.

Сильно билось сердце у Ермака Тимофеевича, когда он переступил порог первой комнаты, занятой рукодельной. Сенные девушки, сидевшие тихо за своими пяльцами, разом встали, почтительно поясным поклоном поклонились обоим. Они прошли рукодельную, следующую горницу и очутились у двери, ведущей в опочивальню. Семён Иоаникиевич тихонько постучался. Послышались шаги, и дверь отворила Антиповна. Увидав хозяина в сопровождении Ермака, старуха вздрогнула и попятилась, однако отворила настежь дверь и произнесла шёпотом:

— Милости просим, батюшка Семён Аникич.

— Что Аксюша? — также тихо спросил он.

— Всё так же, лежит, батюшка Семён Аникич, лежит…

Ксения Яковлевна действительно неподвижно лежала на своей постели. Голова её была откинута на подушки, толстая, круто заплетённая коса покоилась на высокой груди. Глаза были закрыты. Больная была одета в белоснежную ночную кофту с узкими длинными рукавами и высоким воротником. До половины груди она была закрыта розовым шёлковым стёганым на лёгкой вате одеялом. Она спала или притворялась спящей.

Ермаку потребовалась вся сила его самообладания, чтобы не броситься на колени перед этой лежавшей девушкой, которая для него была дороже жизни. Но он был в девичьей опочивальне только как знахарь. Он им и должен оставаться.

— Высвободи, нянюшка, руку больной, посмотреть мне надобно, есть ли жар или испарина…

— Ничего нет этого! — ответила Антиповна.

— Мне самому дознаться надобно, — сказал Ермак Тимофеевич.

— Говорю тебе, ни жару нет, ни испарины…

— Вынь ей руку-то, коли тебе сказывают, — вмешался в это препирательство Семён Иоаникиевич.

Старушка повиновалась. Она осторожно высвободила из-под одеяла левую руку девушки. Ксения Яковлевна открыла глаза.

Взгляд её упал на Ермака Тимофеевича. Бледное лицо её вдруг сделалось пурпурным. Эта яркая краска, залившая лицо девушки, много сказала Ермаку, а Семёном Иоаникиевичем и даже Антиповной была признана только за краску девичьей стыдливости.