Так думал его друг и есаул, а оттого и понятна его радость при виде ободрившегося атамана, орлиный взгляд которого снова поспевал повсюду, всё примечал и невольно заставлял людей подтягиваться.

Челны между тем медленно плыли всё дальше и дальше.

Сопровождавший Ермака и его людей проводник из крещёных татар, по имени Мина, в просторечии Миняй, тоже выражал мнение, что по Чусовой долго не проедешь, так как вода на реке стала прибывать, что указывало на приближавшуюся зиму. Половодье на реках запермского края и Сибири бывает перед их замерзанием, а не перед вскрытием, как в реках центральной России.

Дядя Миняй, так звали проводника, был уже старый, но крепкий и телом и духом человек. Когда-то молодым парнем он был взят в плен ещё при Анике Строганове, крещён им и так привык к своему новому хозяину, что тот души не чаял в нём и считал его самым преданным себе человеком.

Миняй и был таким, да таким и остался по отношению к сыновьям и внукам Строгановых. Сибирь, то есть всё пространство за Егорским Камнем, как назывались Уральские горы, была известна ему как свои пять пальцев. Такой человек был золотом для далёкого похода. Его-то и отправили с Ермаком Тимофеевичем Строгановым.

— Придётся зимовать, — говорил он, призванный на совет Ермаком и Иваном Ивановичем.

— Да где же зимовать-то? В лесу? В открытом поле не зазимуешь, придётся рыть землянки, так это надо теперь делать. Наступят морозы — землю заступом не возьмёшь, — сказал Ермак.

— Зачем в лесу? В поле найдём место для зимовки. И землянок не надо, тепло и без них будет.

— Это как же? — в один голос спросили Ермак Тимофеевич и Иван Иванович.

— А пещеры тут есть неподалече, на берегу, в них мы и прозимуем, в тепле и в безопасности…

— Пещеры? — спросил Ермак Тимофеевич.

— Да. Може, придётся из них медведей выгонять, ну да эта беда не велика, с этим зверем-то управимся.

— Вестимо, управимся, — заметил Иван Кольцо.

Разговор происходил на первом челне, где вместе с атаманом и есаулом находился и проводник Миняй.

Лес окончился, снова пошли отлогие пустынные берега.

— Ишь, пусто-то как кругом… Ни тебе деревца на топливо, ни тебе зверя никакого на еду… Тут с голоду помрёшь, никто и знать не будет, — сказал однажды Иван Иванович.

— Зачем с голоду умирать? — отозвался Миняй. — Земля богата и топливом, и живностью.

— Да где же это всё?

— Погодь маленько, добрый молодец, скоро опять леса пойдут, а там и к пещерам подъедем.

— Не видать этого-то.

— Оно и не видать, потому далеко, да и поворот река делает… Вот оно что.

— Ладно, увидим.

— И увидите, я уж знаю.

Дядя Миняй оказался прав. Через несколько суток пути пошёл действительно густой лес, который, казалось, тянулся на необозримое пространство.

Время между тем летело. Прошло бабье лето. Стали завёртывать сперва сильные утренники, а затем и холода: пошли дожди, вода на Иртыше поднялась, и река загудела ещё сильнее.

— Ишь как стонет, прежде нежели попасть дяде-морозке в лапы, — говорил дядя Миняй.

— Где же твои пещеры-то? — спрашивал Ермак Тимофеевич.

— Сейчас будут. Тут недалече, — отвечал он.

Но прошло ещё несколько суток, а это «недалече» всё ещё было далеко.

Погода между тем всё более и более портилась. По небу медленно тянулись свинцовые тучи, беспрерывно шёл ледяной дождь, мелкий, пронизывающий до костей, лес почернел и стал заволакиваться туманом. Казалось, над рекой висели только голые скалы, в которых она билась, рвалась на свободу, но они не пускали её и заставляли со стоном нести воды в своём сравнительно узком русле.

Тяжело стало казакам справляться с бурливой рекой, да и вообще настало для них трудное житьё: мокрота, холод, невозможность согреться у костров, которые не горели, а только чадили дымом, разъедавшим глаза.

Люди приуныли, печальны стали, задумчивы, с пасмурными, как погода, лицами, не слышно, как прежде, ни говору весёлого, ни песни молодецкой.

Уныние напало снова и на Ермака Тимофеевича — больно стало ему за его людей, жаль добрых молодцев, а между тем ничего не мог поделать он.

Наконец выдался один погожий день, выглянуло из-за серых туч солнышко, тусклое, холодное, но всё же показавшееся в диковинку казакам, давно не видавшим его. По обеим сторонам реки зазеленел сосновый лес.

— Вот наше и зимовье, — сказал Миняй. — Поворачивай чёлн вправо! — крикнул он рулевому.

Атаманский чёлн повернулся, за ним повернули и другие и стали приставать к берегу, к намеченному Миняем месту. Невиданное прежде зрелище представилось им. В отвесном скалистом берегу оказалось глубокое ущелье, точно ложе высохшей реки, куда Чусовая не могла направить свои воды, так как дно ущелья было выше уровня её воды и поднималось постепенно в гору, между высоко нависшими скалами.

— Ну местечко! — заметил Ермак. — Дичь-то какая! Да тут с голоду и холоду умрёшь среди каменных-то глыб…

— Зачем умирать с голоду и холоду? — возразил Миняй. — До леса здесь рукой подать, а в лесу и топлива и зверей на потребу видимо-невидимо.

— Да как же тут до лесу добраться? — спросил Иван Кольцо.

— Да тут недалече есть влево дорога между скал, немного в гору, в самый лес…

— Да что говорить-то, что есть, то и есть, — сказал Ермак Тимофеевич.

— Не мы строили, а Бог, — заключил Миняй.

Люди по приказанию Ермака Тимофеевича вытащили челны на берег и, построившись, пошли в глубь ущелья. Впереди — Ермак и Иван Кольцо с Миняем, указывавшим дорогу.

Пройдя с полверсты, повернули направо к скале, в которой чернелось отверстие в рост человека.

— Надо огня высечь да зажечь пучок хворосту. Есть?..

У людей Ермака нашёлся хворост и огниво. В руках Миняя появился зажжённый факел, с которым он и вошёл в отверстие скалы. За ним последовали Ермак Тимофеевич, Иван Иванович и передние казаки.

Все, кроме Миняя, хорошо знавшего эти места, остановились в изумлении. Перед ними открылась огромная пещера, где мог свободно поместиться весь отряд Ермака.

— Вот так хоромы! Почище строгановских! — послышались восклицания.

— Здесь тепло и не дует…

— Молодец, Миняй! Уж подлинно молодец! Здесь мы зимуто как раз и проведём, — сказал Иван Кольцо.

Тотчас же из запасного хвороста были разведены костры и люди Ермака расположились около них. Группа казаков в сопровождении Миняя была отряжена в ближайший лес за топливом и живностью.

Пещера осветилась. Её стены и потолок загорелись всеми цветами радуги от различных кварцевых пород. Зрелище было волшебное.

— Гляньте, братцы, да тут звериное логовище, — сказал один из казаков, сидевших у костра в дальнем углу пещеры.

— Где, где?

— А вот тут…

И он указал на толстый слой высохшей травы и тонких сучьев, находившихся в углу и, видимо, примятых каким-то грузным телом.

— И зверь-то большущий, медведь, верно, — сообразили казаки.

— Что же, пусть приходит к себе домой, милости просим, знатное из него будет жаркое.

Все расхохотались.

За другим костром тоже шли весёлые разговоры, слышался хохот, встречавший весёлые шутки.

Словом, люди Ермака, как истые русские люди, жили сегодняшним днём, позабыли все невзгоды недавнего пути, были веселы и довольны.

Весел и доволен был и Ермак Тимофеевич, сидевший и небольшого костра, разведённого Иваном Ивановичем.

— Так ужели ты до сих пор не знаешь, зачем мы идём в сибирскую глушь? — спрашивал он своего друга.

— За добычей, да и острастку дать нехристям, чтобы не лезли за Каменный пояс, не беспокоили бы строгановских земель, — отвечал тот.

— Но это, брат, была бы послуга для Строгановых, а не для батюшки-царя. Нет, я задумал другое.

— Что же?

— А то, что сильно виноваты мы перед царём, должны и заслужить ему повинным нашим большим делом… Знаешь ты всю эту нечисть, и татар, и остяков, и вогуличей?