— Чем же он её пользовал? — спросил Никита Григорьевич.

— Травкою, батюшка Никита Григорьевич, травкою… Попоила я её с вечера, а наутро встала она, как встрёпанная.

— Как же показался тебе Ермак? — спросил сестру Максим Яковлевич.

— Да я его и раньше видала, — ответила девушка, — он не страшный.

— Не страшный?

— Да, я допрежь думала, когда ещё не приходил он к нам, что разбойник он, а коли разбойник, так и страшный… И даже в первый раз боялась с ним встретиться, а он…

Ксения Яковлевна остановилась.

— Что же он?..

— Да… как все… люди, — добавила она с расстановкой.

— Что ж, коли помог, и слава богу, — сказал Никита Григорьевич.

Он и теперь её, батюшка, ходит пользовать, — сказала Антиповна.

— Ты, конечно, тут бываешь? — спросил Антиповну Максим Яковлевич.

— Известное дело, батюшка, и Семён Аникич тоже всегда с ним приходит.

— А-а…

Молодые люди ещё некоторое время побеседовали с сестрой и ушли, пожелав ей полного выздоровления.

«Кажись, и впрямь Ермак её сглазил. Ермаку её и пользовать… И хитёр же парень! Что придумал — знахарь-де я», — неслось в голове Максима Яковлевича, но он ничего об этом не сказал брату, решив при случае поговорить с самим Ермаком.

Окружённый легендарной славой грозного атамана разбойников, Ермак был для восторженного, едва вышедшего из юных лет Максима Яковлевича Строганова почти героем. Он понимал, что сестра могла полюбить именно такого парня, какого рисует себе в воображении в качестве суженого всякая девушка. Если он не считал сестру парою Ермаку Тимофеевичу, то это только потому, что тот находился под царским гневом.

«А может, царь и смилуется над Ермаком за то, что охраняет он его людишек в такой глуши? Ведь где гнев, там и милость. Обратил бы его товарищей в городовых казаков, а его сделал бы набольшим. Тогда никто бы не был против брака с ним его сестры. Богатства им не занимать, любят они друг друга, да и сестра здесь останется, не поедет в чужедальную сторону».

Разлука с сестрой, которая должна же когда-нибудь случиться, была больным местом в жизни Максима Яковлевича.

Между тем в светлице снова началась задушевная беседа между молодой Строгановой и её наперсницей.

— А знаешь, что, Ксения Яковлевна, я надумала? — сказала Домаша.

— Что?

— Надо мне беспременно сегодня же повидаться с Ермаком Тимофеевичем.

— Тебе повидаться? Зачем? — удивлённо поглядела на неё Строганова.

— Да ведь слепые мы ходим… Что же дальше-то делать?

— Как что дальше делать?

— Да так, здоровой ли тебе, Ксения Яковлевна, прикинуться или же опять, чтобы тебе занедужилось. Как он о том в мыслях держит, ничего мы не ведаем.

— Вот оно что… — задумчиво сказала Ксения Яковлевна. — И ты хочешь…

— Шастнуть к нему, всё разузнать доподлинно…

— А как тебя увидят?..

— Не бойся, не увидят… А увидят — поклёп-то падёт на мою, а не на твою голову.

— Всё-таки не ладно это…

— А что же поделаешь? Так ещё неладнее выходит… В слепоте-то ходить…

— Что же, постарайся… — согласилась Строганова.

— Я сейчас же это дело обделаю… Ты войди в рукодельную, поработай с полчасика, да и уведи Антиповну, а я мигом сбегаю, благо он теперь у себя в избе и один… Ивана Ивановича нет, в поход ушёл.

— Хорошо.

Обе девушки вошли в рукодельную. Ксения Яковлевна, как и было условлено, проработала не более получаса и обратилась к Антиповне:

— Пойдём, нянюшка, расскажи мне какую ни на есть сказку, скучно очень…

Лицо Антиповны расплылось от удовольствия. Она очень любила, когда к ней обращалась с просьбами её питомица.

— Изволь, касаточка, расскажу. Я надысь вспомнила ту сказку, что рассказывала тебе, когда ты ещё была махонькая, за новую для тебя сойдёт…

— Ну вот и хорошо, сегодня и расскажешь…

И девушка вышла из рукодельной. Антиповна поспешила за ней.

Домаша только этого и ждала, но, однако, не тронулась с места, пока из соседней горницы не донёсся старческий голос Антиповны, медленно и протяжно начинавшей рассказывать новую сказку. Тогда Домаша быстро встала из-за пяльцев и направилась в девичью, накинула на себя большой платок и выскользнула сперва во двор, а затем и за ворота усадьбы. Никто не заметил её.

Она пустилась бежать по полю и, запыхавшись, остановилась у избы Ермака Тимофеевича. Переведя дух, она тихо отворила дверь.

Ермак ходил по избе в глубокой задумчивости. Шорох заставил его остановиться. Оглядевшись, он радостно воскликнул:

— Домна Семёновна!..

Девушка вошла.

— Она самая.

— Что с Ксенией Яковлевной?

— Да ничего, работала в рукодельной, а теперь ей нянька сказки сказывает.

— Здорова, значит? — упавшим голосом сказал Ермак.

— И здорова, может быть, и занедужится ей может, это как ты скажешь, Ермак Тимофеевич… Затем я пришла, поспросить… Да что же ты, добрый молодец, меня на ногах держишь? Я и так пристала, сюда бежавши. Сядь-ка. И я присяду…

— Садись, садись… — спохватился Ермак Тимофеевич.

— Так как же нам с Ксенией Яковлевной быть-то, добрый молодец? — спросила Домаша.

— Да пусть ей ещё понедужится с недельку-другую, то-де лучше, то хуже, — отвечал Ермак.

— Ин будь по-твоему, недужится так недужится. И это можно, я так ей и передам…

— Передай, девушка, возьми в труд… Я по крайности хоть каждый день увижу её, а может, улучу минутку и словом перемолвиться. Да и Семён Аникич увидит, что хворь-то долгая, больше будет благодарен, коли вылечу. Говорил он мне, что на сердце она жалится, а мне сказать ей совестно, пусть так всё на сердце и жалится…

— А ты лечить ей сердце-то и примешься?.. — с усмешкой спросила Домаша.

— Постараюсь…

— Уж ты вылечишь, таковский!..

— А у меня к тебе просьбица… — начал Ермак Тимофеевич, сняв с мизинца кольцо, оставленное им себе при разделе добычи.

— Что это? Колечко? — спросила Домаша.

— Да. Прими в труд, передай Ксении Яковлевне, от Ермака-де, ратная добыча, шлёт от любящего сердца.

Девушка нерешительно взяла кольцо.

— Изволь, добрый молодец, только носить-то его нельзя будет… Увидит Антиповна, она у нас глазастая, Семён Аникич, да и братцы, пойдут спросы да расспросы, беда выйти может…

— Пусть спрячет куда ни на есть, может, на минуту и наденет на пальчик свой.

— К чему тогда и кольцо от милого друга, коли не носить его…

— Так-то оно так, да что же делать-то…

— А ты послушай, добрый молодец, девичьего разума…

— Изволь, послушаю…

— На сердце Ксения Яковлевна будет жалиться, так ты скажи Семёну Аникичу, что есть у тебя кольцо наговорённое, от сердца-то помогает, дозвольте-де носить Ксении Яковлевне… Он в тебя верит, поверит и тому… Тогда она его и будет носить въявь, на народе, и тебе и ей много приятнее…

— И то, девушка… Какая же ты умница! — воскликнул восхищенный предложением Домаши Ермак Тимофеевич.

— Какая уродилась, такой и бери… Так ты спрячь кольцо-то, сам не носи, не ровен час, приметят, что твоё кольцо. Может, и приметили… Ишь, вырядился, — насмешливо сказала Домаша.

— Вряд ли приметили…

— Да так и сделай, как я говорила.

— Так в точку сделаю, а ты всё же Ксению Яковлевну-то упряди…

— Без тебя знаю это…

— Уж не ведаю, как и благодарить тебя.

— А вот будешь мужем нашей хозяюшки, так не оставь нас с Яковом своею хозяйской милостью, — улыбнулась Домаша.

— Не может статься этого! — печально сказал Ермак. — Но и так Яков мне всегда первым другом будет, да и тебе, девушка, по гроб не забуду твоей услуги…

Он произнёс всё это таким печальным тоном, что Домаше стало его жаль.

— А ты не кручинься раньше времени, добрый молодец. Всё, быть может, наладится. Ведь не думал же ты, не гадал в светлицу-то попасть к хозяюшке, а Бог привёл, и вхож стал… Так и дальше, не ведаешь иной раз, как всё устроится…

— Спасибо на добром слове, девушка, — сказал Ермак.

Домаша встала.