— Папа, а как же жить тогда? — со слезами на глазах спросила Дарья. Старик почесал голову и не ответил. Он стал примерять дверцу к колодцу погреба, покряхтывая и покачивая ещё некоторое время головой.

Всю осень и зиму Дарья не выходила со двора, занималась своими делами, но чутко следила за передвижениями председателя. Он не изменил своей привычке скакать на коне галопом по улице, только теперь за ним бежал не один пёс, а два огромных серых волчары. Один бежал справа от стремени, другой — слева. Приземистые, крупные, сытые, с поблескивающей в ясный день шерстью на могучих загривках, псы производили жутковатое впечатление. Теперь, как всеми было замечено, при встрече с председателем милиционер Сытов становился во фрунт, отдавая честь. Простоватые крестьяне Липок качали головами, подозревая за председателем большую силу. Авторитет председателя Дуракова креп, что особенно подчёркивалось им на собраниях, где голос его гремел ещё громче, разительнее, разносясь по всей округе и далеко за пределы; к нему стали приезжать за советом и опытом из Саратова, он учил всех, водил на поля, зимою показывал снегозадержание, летом — травы, сенокос, вспашку под зябь, всё прочее. Он клялся в такой верности партии, лично гениальнейшему её вождю товарищу Сталину, что все приходили в оторопь. Колхоз «Путь коммунизма», по словам председателя, набирал силу и выходил на финишную прямую к сияющим вершинам коммунизма, когда всё зацветёт, как сирень весною. Урожай в прошедшее лето и впрямь собрали отменный; каждый член колхоза получил по шестьсот пятьдесят граммов на трудодень. Председатель праздновал победу. Он ещё резвее скакал по полям в сопровождении псов, орлино поглядывал из-под козырька фуражки, приятно ощущая тяжесть нагана, который теперь носил не в кобуре, а в кармане, как рекомендовали в райкоме. Из-за его широкого командирского пояса постоянно торчала свёрнутая в трубочку свежая газета «Правда», наиболее ценимая им. В одном из номеров чёрным по белому были написаны хвалебные слова о председателе Дуракове, намекалось на его заслуги во время революционной бури в восемнадцатом году.

Как-то раз встретив старика Кобыло на полях, где тот в стареньких полосатых штанцах, найденных женою на чердаке, в плетённых из лыка лаптях и в своём неизменном пегом пиджачишке, под которым синела рубаха, сшитая Дарьей из куска сатина, купленного в открывшейся лавке, что недалеко от пруда, председатель Цезарь Дураков с язвительной улыбкой сказал, показывая на псов:

— Мои звери, что твой чёрт, они имеют нюх на контру.

Псы, словно подтверждая слова хозяина, оскалились и зарычали. Председатель прикрикнул на них и подозрительно поглядел на старика.

— Не бойсь, тебя не тронут, дармоед, — сказал он, ухмыляясь. — Оне ночью и днём не теряют бдительности. Посмотри, что написано в газете: «Если враг не сдаётся, его уничтожают». Горький! Мой любимейший великий пролетарский писатель, написал революционную статью «Мать». Читаю. Всякую контру выводит на чистую воду. Слушай ты, мразь, ты знаешь, — с незлобивой обыденностью проговорил он, обращаясь к старику. — Ты знаешь, кто такой Ленин? Светоч! Он живее всех живых! На земле! А партия и Ленин, а ты и не знал, мразь, что партия и Ленин — близнецы-братья! Ура-а-а! Он родил партию и стал её близнецом, вот что это такое и всякое там разное. Я не смеюсь, я радуюсь партии, её вождю гениальнейшему Сталину и диктатуре пролетариата!

Старик Кобыло молча слушал очередную здравицу председателя в честь вождей и думал о своём. Дураков захохотал, пришпорил коня и понёсся вскачь, забыв напомнить старику о главном. Но когда Кобыло собрался с другими мужиками за рыбой на Волгу, его предупредил милиционер Сытов, что ему нельзя выезжать из Липок.

Кобыло не протестовал; как всегда, на мир он смотрел со спокойствием человека много пожившего, но с единственной ноющей болью в груди, — то давала о себе знать тоска о сыне Иване. Тоска старика напоминает прощание молодого человека с любовью, только нежнее, только грусть окрашена в светлые тона, но безо всякой надежды. Если молодому человеку кажется, что ещё многое впереди, то старик прекрасно знает о несбыточности желаний. Кобыло-старший часто задумывался о прошедшей жизни, лелея в своей душе призрачный свет ярких картин детства, любви к детям, жене. Смутно, отрывочно просматривалась жизнь предков, когда их дела отмечены были печатью славы и удальства. Что необходимо для счастья? Доброе имя, свет любви к Христу. Для Кобыло главным светом всегда было светлое лицо жены, тёплая кожа маленького сына, вековые липы, хранящие память о предках, и, конечно, славная история тех бородатых конников, что в смертельной ярости страшили врагов на юге Руси. Он смотрел на председателя Дуракова с той силой, которая пугала того и вызывала скрытую ненависть, переходившую порою в отчаяние, ненависть наводила на мысль простую, ясную: честность старика, его взгляд были выше и недоступны Дуракову. В них просматривался некий полёт высоко летящей птицы, правившей к разыгравшемуся закату вечерней зари, — когда видишь на розовом фоне охватившего полсвета пламени чёрную точку и лишь воображение рисует остальное.

Наступила зима, а затем весна, а там и лето с его заботами. Как нарочно, урожай выдался отменный снова. Природа вершила дела не по воле своего владыки, а по своей внутренней потребности, по естественным законам, не зависимым от человека. Из собранного урожая выдали на трудодни тем не менее самую малость, в шесть раз меньше, чем в прошлом году. Никому и в голову не приходило попросить больше. Председатель однажды глумливо улыбнулся встретившемуся на просёлке Кобыло и сказал:

— Не знаешь, мразь, отчего школа сгорела? Враги не дремлют, сволочи, прибегают к методу террора. Кто нам не друг — тот нам враг, вот как надо по-настоящему-то. Все думают, что я — кролик! Нет, гад, я не кролик, я с утра и до вечера мечусь, стараюсь. Вона осень стоит, вона земля ходуном ходит под ногами, я за всех думаю, гад! Подгузник собачий!

— А что такое? В чём дело? — поинтересовался Кобыло, внимательно глядя на брызгающего слюной председателя. — Школу спалили, новую отстроим. В чём дело?

— А в том, что расписку надо принести твоей сучке, вот в чём дело, мразь. Так и заруби на носу себе, чтоб помнить! Молчать!

— Да я молчу, — невинно отвечал Кобыло.

— Молчать! Как говоришь со мной, сволочь? Как говоришь, мразь? Я что сказал: чтобы расписка лежала у меня на столе! И никаких! Разговорчиков! Я всё сделаю! — кричал председатель, еле сдерживая горячего коня, крутившегося под ним как юла. — А то, вишь, школу спалили, мразь такая! Мы ещё посмотрим! Я знаю, кто спалил, — с угрозой добавил Дураков.

Председатель пришпорил коня и помчался по полю, а за ним, еле поспевая, — его верные псы. Кобыло, предчувствуя недоброе, готовился ко всякому исходу своей жизни, его беспокоила лишь судьба внуков да сына Вани, о котором ничего не было известно. Он неторопко шёл по полю, вымеряя его под зябь; дойдя до брошенной на меже сеялки, присел на холодное железо. Уж приближалась зима, и её дыхание прокатывалось по земле быстрыми холодами. Старик равнодушно думал о смерти, чувствуя приближение другого холода — душевного. Вот председатель приказал вымерить поле, приехал сам и обругал его, старого человека, которому никто раньше слова плохого не сказал. И это почти за семьдесят лет. Что ж получается? Школу сожгли. На что намекает председатель? Кобыло знал: ночью арестовали Ивановых. На той неделе, приехала ночью чёрная крытая автомашина и увезла его свояка Колмыкова; перед этим среди бела дня арестовали Клуева. Вину их никто не знал. За что? Вот теперь — ему намёки? Кобыло и не заметил, как из-за сеялки появились двое низкорослых незнакомых мужиков в штатском, с опущенными в карманы руками. Один из них, с широким шрамом на шее, сказал будничным голосом, едва раздвигая толстые губы:

— Не сопротивляться. Вы арестованы!