— Бери бумагу и пиши. Бери, мразь! Пиши, мразь!
Он механически протянул руку за бумагой, лихорадочно соображая, что же ему теперь делать и как поступить. Скуливший за дверью пёс вселил надежду.
— Если кто зайдёт, я тебя убью, — проговорила она твёрдо.
— Никто не войдёт, Царь никого не пустит, — тоненьким, задрожавшим голоском промямлил Дураков, быстро-быстро моргая.
— Пиши, — сказала она. — Я, Дураков, как там тебя звать?
— Цезарь Ильич Дураков.
— Пиши, мол, я, Дураков Цезарь Ильич... Нет, сначала напиши: «Я, председатель колхоза “Путь коммунизма” Дураков Цезарь Ильич, ненавижу...» Пиши, пиши, сволочь! Пиши, скотина! — она говорила со слезами на глазах, ругая себя за слабость, за то, что готова бросить всё и бежать от этой грязи, этих давящих запахов, что мучили её, от ненавистного страшного председателя, точно пса, ждущего, чтобы она отвернулась, и тогда он бросится и убьёт её, а дома ждут шестеро детей. Нет, она не позволит ему убить её!
— Пиши, — произнесла она тихо. — «Я, председатель колхоза “Путь коммунизма” Дураков Цезарь Ильич, ненавижу кровавого вождя революции Ленина!» Пиши: «...который — бандит с большой дороги».
Он поднял на неё глаза, сверля обезумевшую женщину своим излюбленным начальническим взглядом:
— Не напишу.
Она щёлкнула курком нагана, помотала перед его лицом:
— Считаю до трёх! Мне нужна эта записка, чтобы ты, сволочь, меня не трогал. Умрёшь, как собака! Собачьей смертью! Ну! Раз...
Он написал и бросил лист на пол, рассчитывая, что она нагнётся за ним и тогда он бросится на женщину.
— Подними, — приказала Дарья, и он поднял, протягивая ей. — На стол положи и сядь. Подпишись дважды! — Дураков подписался. — Вот так, вождь! Это твой приговор. Он будет теперь у меня.
Дарья взяла листок, положила в карман.
— Собаку отзови, я уйду. А то горе тебе!
Она отворила дверь, вышла, пёс вбежал в комнату. На пороге появился Дураков, визгливо крикнул:
— Царь! Фас!
Пёс метнулся к Дарье: он давно ждал этой команды. Дарья увернулась от первого его наскока, отскочила в сторону, затем размахнулась, и железный прут раскроил псине голову. Пёс завизжал от боли, мотая головой и рыгая кровью, и как-то боком-боком, скуля, опустив хвост, поплёлся к конторе, и там упал. Дураков, стоя в дверях, видел, как она далеко забросила патроны и наган. У его ног тоскливо выл, подыхая, пёс, и председатель с раздражением и злостью подумал о своей оплошности.
Дарья же появилась дома молчаливая, бледная, ни на кого не глядя, прилегла в запечье, цыкнула на прибежавших и не в меру расшумевшихся детей. Старик Кобыло всё понял. Он с плохо скрываемой досадой на председателя вертелся подле Дарьи, ожидая, когда она расскажет ему обо всём; по его виноватому лицу она догадывалась о его переживаниях, сводящихся к единственной мысли о собственной вине.
Уже стояла глубокая осень; и на душе у неё, казалось, тоже царила слякотная, холодная, осенняя погодушка. Над деревней пролетали стаи гусей, оглашая окрестности своим взгулькивающим, прощальным вскриком. Чем-то этот извечный ритуал прощания диких гусей, проносившихся далеко в вышине, напоминал ей о прожитой жизни, о несчастных днях своих, о том, что пришедшая жизнь обернулась для неё отчаянным вскриком под холодным куполом неба. Она каждый день просила Бога о мире и спокойствии для детей и для себя. Но получала лишь удары от судьбы, и жизнь, размотав её третий десяток, не обещала впереди ни тепла, ни покоя. Ей столько пришлось претерпеть унижений, гадливых минут и часов, что только Иван Кобыло понимал её душу. И этот крик птиц в поднебесье — то крик её мятущейся души.
К вечеру она пришла в себя и рассказала обо всём свёкру. Старик Кобыло, мастеривший для погреба дверцу из досок, поднял глаза и покачал головой с сомнением. Он прочитал записку, отобранную Дарьей у Дуракова, нацепил старенькие, крепившиеся к ушам тесёмочками очки, пристально посмотрел в сторону, словно искал там ответ на случившееся, и сказал:
— Дарьюша, сношенька, теперь дела наши хуже, чем были. Он же мстить будет, он зверь, а не человек, а его душа — потёмки. Темень, там же паноптикум и ничего более. Он и есть тот самый, что пишет на всех донесения. Он ведь сварганит такое, костей не соберёшь, милая моя. Ты увидела тайну его, ты знаешь, а раз так — ты его враг, а значит, я и вся наша семья. Он нас со свету сковырнёт, миленькая. Они, двадцатипятитысячники, — это огэпэушники, чекисты. Отборные! Элита их. До единого! Для того их послали, чтобы расправиться с крестьянами, самыми независимыми людьми.
— Он же подлец, папа, гнусный. Тварь! — вскричала она со слезами. — Я не могла иначе, не могла. Он — гадость!
— Не могла, правильно говоришь. Ну да от судьбы не уйдёшь. И да настанет царство добра и истины, тогда твоё сердце потеплеет, а записочку храни подальше. Он же теперь приставит милиционера, тот сторожить начнёт нас, чтоб никто не отнёс тот документ в ГПУ. Не было печали. Как я не догадался, что он гад такой. Кричит, корчит из себя: люблю Ленина! Страшно люблю Сталина! Проходимец из проходимцев, жулик из жуликов, бандит ценит в бандите бандита. Своя рубашка... Ты вот что, ты никуда не выходи, урожай собрали, картошку снесли, пока кушать есть что, я за рыбкой на Волгу съезжу, и проживём зиму. А там видно будет. Не вечно же! Не вечно чёрные вороны клевать будут живое мясо! Конец всё имеет, имеет конец жизнь, а раз преданные людишки начинают так рано развратничать, значит, чуют крысы, что кораблик дал течь. Чуют и клюют, чуют и клюют.
— Он сказал, что мне нельзя учить, — потому, мол, что не бабьего ума это дело, — выдохнула Дарья с омерзением. — Почему? Меня тошнит от его слов!
— Он же не знает, что ты княгинюшка, Дарьюша, не знает, а выходит, что выходит — узнал, а ещё — что Ваня на свободе!
— И я так подумала, папа, — загорелась Дарья, оживляясь и принимаясь помогать старику.
— А если на свободе, что отпустили, тогда он бы нам сказал, но выходит, что на свободе, — бежал, его ищут, вышли на нас, документы же кругом есть, где мы живём, где он родился, все знают, все чекисты. Но Дуракову — не интерес, чтобы они побывали у нас. Выходит, он нас будет бояться или постарается уничтожить!
— Как?
— А вот так, дом спалит! Возьмёт и спалит, или подошлёт кого, да мало ли способов. Ты открыла тайную жизнь Дуракова, который распинается в любви к вождям. Он же везде кричит: страшно люблю вождя Ленина! Страшно люблю вождя Сталина! А на самом деле любит этот чёрный человечек другое, развратничать любит. Понимаешь, всего дворов-то в деревне — мизер! Всё как на ладони тут! Под боком Саратов, большой грязный городишко, думал я туда перебраться. Но передумал.
— Папа, давай отсюда уедем, не сможем мы тут, ребят надо в школу отдавать, я там работу найду, никто не знает, все чужие, никто следить не будет за нами. Папа, уедем в Саратов?
— Да не отпустит теперь он нас, — с досадой произнёс старик и сплюнул в сердцах. — Я боюсь, что никого не отпустит, родню нашу тем более. Ты не знаешь, что то за человек. Бесконтрольный владыка это ничтожество, который говорит, мол, я ничтожество, но уничтожу врагов я! Понимаешь!
— А если записку променять на отъезд, он же согласится, он же боится, он же за свою жизнь дрожит, тварь ползучая? — вопросительно и с мольбою в голосе глядела Дарья на старика, как на своего спасителя.
— Дарьюша, надо понимать русского человека, чтобы разобраться во всей кутерьме на улице, — он с любовью посмотрел на сноху и потёр рукою занывшую коленку. — Ох, Дарьюша, люблю я тебя не за княжеское твоё происхождение, а за нутро твоё честное! Ты ещё, деточка моя, ребёнок, вот кто ты. В другое время бы тебе родиться, счастья с Ваней моим вам бы не исчерпать, милая моя и дорогая. А в другое время вы бы не встретились: вот вам испытания жизни.
— Папа, но придёт же время справедливости, царство истины ждёт нас.
— Ждёт-то, милая, ждёт, но не наступит. Царство истины, добра только в умах людей живёт, милая. Всегда и везде царство обмана, лжи, клеветы! Понимаешь, русский человек отстал от Запада, но хочется вырваться вперёд, вот он и вырывается, лезет из собственной кожи, чтобы доказать, что не отстал. А отстал! Я тебе дело говорю. А сказать, что азиат сидит в душе, не желает. Запад подавай ему. Всё, всё оттуда! Оттуда, помянете меня. Ну да ладно, милая, поживём — увидим.
