«Сначала выживание, потом мораль»

Филип Пулман

Чудесный нож

Свистун

— Твою мать! — отплевался Том, сквозь прорехи в зубах, — Сука, сука, сука!

Он навернулся с края канала, и оказался по пояс в маслянистой сточной воде. Смердящая вонь и грязь налипли на него, словно мухи на сладкий мёд. Жаль запахом таким же он похвастать не мог.

— Ненавижу блядь! Не-на-ви-жу!

Особенно того говнюка, который оттяпал ему руку. Теперь о привычном разбойничьем промысле в темных переулках стоило забыть. Пришлось переквалифицироваться в «ветерана» сидя с протянутой второй рукой в надежде на милостыню. В основном, вместо монет, в раскрытую ладонь он получал смачный плевок. Попрошаек никто не любит, особенно попрошайки. Однако, если при солнце он едва ли мог заработать на скромный обед, то с наступлением сумерек дела оборачивались куда лучше. В те времена, когда Свистун был еще бодр и весел, и мог держать штаны за пояс и член одновременно, он регулярно сплавлял трупы по каналам. Его никогда не заботило, куда они там плывут, что с ними будет потом. Без разницы. Голову занимали мысли, куда бы просадить только что нажитое добро. А теперь он стал стервятником, кто эти самые трупы вылавливает, в надежде, что нерасторопные головорезы не углядели в подвязках лихо запрятанную заначку.

Выкарабкиваться из канала с обрубком по локоть, та еще задача. Дальше будет сложнее, тут главное найти точку опоры, с этим Свистун справился неплохо, распластавшись на набережной. Пыхтя и свистя, Том достал припасенную палку. Большую такую, длинную, а самое главное — цепкую, как рот шлюхи, которой не заплатили. Край древка поддел пояс дрейфующего подростка, голодранца едва ли лет двенадцати, с воткнутым в глазницу кинжалом, прибивая его к берегу. Если в карманах ничего не окажется, что ж, кинжал точно лишним не будет.

— Что у тебя там в карманах, покажи дяденьке, сученыш, ну же!

— Не парься. — вкрадчиво донеслось над ухом, — Все что было, я уже вытащил.

Свистун притих, насколько позволяло хриплое дыхание, предательски вырывающиеся из легких. Это что, стража решила до него докопаться? Прикинуться дурачком, что очищает родные воды Энкерста от грязи, чумы и прочего непотребства. И вообще в последнее время люди болеть чаще стали, смертность повысилась. И тут на сцену выходит благородный Том Свистун и свершает благое деяние, да ему медаль нужно вручить или денежное вознаграждение за гражданскую инициативу. Вот сейчас он как скажет господину начальнику:

— А я и не парюсь, я просто лежу тут. — Чудеса риторики на загляденье.

До него буквально только что дошел смысл сказанного незнакомцем. Это что получается, его опередили? Какой-то вшивый конкурент облапошил его и теперь еще глумиться стоит?

— Слышь, — Свистун был не робкого десятка, и даже с одной рукой мог навалять засранцу. Ну, в теории, — а ты чего тут выебываться пришел, а? Это моя точка, упердывай отседова, пока цел!

Силуэт стоял неподвижно, лишь в смутных проблесках уличного фонаря он увидел его лицо. Эту улыбку, этот шрам пересекающий тонкую линию губ. То место, где некогда была правая рука Свистуна, пронзило ревущей болью. Он стиснул фантомный кулак.

— Не стоит тревожить мертвых. Пусть себе сплавляются в загробный мир. Ты ведь не хочешь к ним присоединиться, правда?

Том Свистун никогда не кивал столь отчаянно, что аж вытянутый подбородок стучал по костлявой груди, а затылок по мостовой.

— Вот и славно. — силуэт ткнул носком сапога под ребра и спихнул Свистуна обратно в сточные воды.

Мутная вода пропитанная кровью и дерьмом еще никогда так сладко не пахла медом, как сейчас. Том по прозвищу Свистун, покачиваясь на ручье, всматривался в барельеф ночного неба утканного серебряными пуговицами звезд, такое редкое явление в этом проклятом городе. И такое прекрасное, как сама жизнь.

Джин

Переступая через накуренные тела клиентов прозябающих в опиумной неге, Джин вспоминала с теплотой в сердце свой первый день здесь; Тогда шел первый снег, сырой, гонимый северными ветрами по узким улочкам портового квартала, худшего расклада для бездомной дворняги и не придумать. Вот они две промокшие и продрогшие сиротки, каждый день ворующие объедки с прилавков, ночующие в укрытии прохудившихся бочек или в тени заброшенных складов, стоят перед вывеской новенького кабаре «Мир». Нет, название они не могли прочитать, но оттуда доносилась музыка, веселый смех и согревающие душу ароматы. Им представлялось лучшим местом на земле — люди заходили туда угрюмые, а выходили довольные, порой настолько, что щедро угощали девочек чем-то помимо тумаков.

В один из дней Джин заболела. Она мало что помнила, слишком много воды и вина утекло с тех самых пор. Но Фрид пришла к кабаре одна, просила помочь хоть чем-то, даже не едой. Она искала хотя бы тщедушный плед, дабы согреть свою единственную родственную душу. Согреть Джин.

Ингрид, уже тогда немолодая женщина, с статной осанкой и безупречными манерами аристократки, поинтересовалась у взлохмоченной рыжей девчушки, где ее подруга, с которой они ошиваются здесь с самого открытия. Фрид растирая негнущимися от холода пальцами красный нос, выложила все как есть на духу.

Благодаря доброте Ингрид они очутились здесь, сытые, согретые и впервые за последние годы — счастливые. И естественно они оправдали каждый потраченный на них медяк с процентами, иначе Ингрид бы поперла их на улицу только в путь. Уж в этом сомневаться не приходилось.

И сейчас в груди щемило от одной мысли, что ей придется уйти отсюда. Возможно навсегда. С другой стороны, вдруг не все так ужасно, как описывает Орнот, вдруг есть надежда? Наверно, только она и есть.

Холодный сентябрьский бриз развевал подолы холщового неприметного плаща, прокрадываясь сквозь тонкую рубашку. Кожу осыпали мурашки. Джин зябко поежилась, стуча каблуками сапог по вымощенной набережной. Вокруг на удивление тихо, слышно лишь как воздух ветер треплет парусину, сложенную аккуратно возле бухт канатов. Да как жутко завывают корабли раскачиваясь на волнах. Этот звук скрипящего дерева, будто оно ожило и тянет свои ветви с целью выдрать кому-нибудь глаза. Джин была насквозь городской девчонкой и сама мысль о том, чтобы оказаться одной посреди лесной чащи вселяла в нее животный страх.

Ожидание тянулось вязкой, тягучей смесью пожирая время и словно останавливаясь в мгновении, отлитом в янтаре. Во рту стало горько от слюны, ей непременно захотелось покурить. Буквально одну щепотку опия, чтобы забыться, чтобы время встало в норму, чтобы почувствовать себя живой и не одинокой. Джин нащупала в кармане тугой кошель с монетами. На эти деньги они с Фрид могли бы купить небольшой домик, как о том мечтали. Порой сложно принять суровую реальность, где эти самые мечты обращаются прахом, извергаемым из печных труб крематория. Остается только вдыхать осколки собственных желаний, кашлять в сложенные лодочкой ладони и больше ничего.

На отшибе причала, примерно там, куда выходил городской канал, где запах был самым невыносимым, Джин увидела одиноко сидящего человека. Сгорбленного старичка, болтающего босыми ногами над морской водой. Мерный шум прибоя, серая пена облизывает сточенные камни пристани, облепленные тиной и тусклыми ракушками. Джин осторожно приблизилась к нему, точно к наваждению или миражу, возникшему в цепких тенях далеких огней города. В худосочных руках старика подергивалась видавшая виды удочка, а взгляд рыбака был устремлен вперед на изломанную линию горизонта, где черным скелетом покоились великие колокола средь темных вод.

Как же редко она смотрела на них, не понимала зачем и кто их обронил посреди моря. Возможно, все это она видит в последний раз — она обернулась через плечо — как и собственный дом.