Особенных строгостей режима здесь не было: днём заключённые могли бродить где вздумается и делать что угодно, не разрешалось только подходить близко к забору. Но с закатом, когда над караулкой торжественно спускали красно-жёлтый айсизский флаг, всем полагалось уходить в бараки и не появляться снаружи до восхода. Конечно, всегда находились те, кому неймётся; ночью старались всё же не ходить — охрана могла и пальнуть, но днём кто-нибудь всё равно пытался заглянуть в щели между досками забора — желание естественное для тех, кто сидит взаперти. Если это замечали, охрана с понятным рвением запирала нарушителя до утра в дровяной сарай. Единственным минусом этого одиночного заключения (Орсо тоже побывал там однажды, просто из любопытства нарушив правила) было то, что обитателя сарая не кормили до утра; в остальном же, устроившись на поленнице, можно было неплохо отоспаться, не боясь разбудить своим движением соседа и не страдая от чужого храпа. Даже если в сарай запирали несколько человек разом, там всё равно было удобнее, чем в общем бараке. К тому же там не было ни клопов, ни крыс…
Среди пленных царило уныние, порой переходящее в безнадёжность, и только мрачное озлобление на айсизцев как-то поддерживало моральный дух. Человек двадцать умерли уже в лагере от нелеченных ран и осложнений от них, их зарыли, словно собак, за оградой лагеря, ничем не отметив это мрачное место. Орсо понял, что ему ещё повезло: чем бы ни выстрелил в него «брат Родджио», воспаление быстро сошло на нет, а полковой хирург айсизцев наскоро и грубо заштопал разрез, положившись в остальном на волю Творца. Шрам был ужасный: кривой, глубоко вгрызшийся в мышцы, стянутый как попало. Шили, как старый ботинок сшивают дратвой. Сама рана уже зажила, но сам рубец ныл и тянул непрерывно — видно, задеты были глубокие слои мышц. Орсо осторожно разминаллевую руку, чтобы неудачным резким движением не растревожить шов. Во всём остальном, как только отступила лихорадка, чувствовал он себя неплохо, только отощал и ослабел от голода — пока он валялся в лихорадке, его не кормили. Как-то раз ему удалось посмотреть на своё отражение в ведре с водой: обросший, небритый, худой, в грязной оборванной одежде, он смотрелся сильно старше своих лет и вообще как-то утратил благонадёжный облик. Разбойник, контрабандист, да и только! Впрочем, Родольфо тоже не был больше похож на юношу из хорошей семьи: модные аккуратно подстриженные бакенбарды и усики обросли и превратились в кудрявую густую бородищу, тоже прибавив владельцу лет. Теперь наследник Треппи всё время был похож на рассерженного терьера.
Хороший тёплый плащ, в котором Орсо был в день нападения на брата Родджио, у него, видимо, отобрали айсизцы, возможно, даже и присвоили… Но плащ было не так жаль, как пистолет! Без оружия он чувствовал себя непривычно и неуютно, словно… нет, не без одежды, как писали иногда в романах, а без зубов. Нечем укусить, когда придётся драться!
Мысли о драке не то чтобы посещали его — они попросту никуда не уходили. Надо было что-то предпринимать, но пока не родился ни один разумный план действий. Они довольно глубоко на айсизской территории, где теперь фронт и есть ли он — непонятно, под боком — город с солидным гарнизоном, а мимо него… куда? Эти невесёлые мысли он высказал Родольфо, предложив подумать, как быть дальше.
— А что мы можем? — горестно развёл руками саттинец. — Мы посреди чужой страны, без оружия, с пустыми карманами, кое-кто даже не одет и не обут, а кругом, как вы верно заметили, полно вражеских военных…
В сущности, Родольфо был прав. В первые же дни лагерной жизни стало ясно, что для тех, кого угораздило попасть в руки айсизскому десанту, война закончилась, толком не начавшись. Кроме военных, оказавших какое-никакое сопротивление при захвате города, в лагерь попали и множество гражданских, которые по какой-то причине показались подозрительными. Здесь были человек тридцать рабочих из доков и с патронного завода, лавочники, студенты, почтмейстер, коновал, два присяжных поверенных и одни адвокат, повар из приморского кабачка, трое врачей, дворник, десяток бедняков без определённых занятий, приказчик с портового склада, двое деревенских возчиков, не вовремя пригнавших в город возы с сеном, школьный учитель словесности, владелец магазина готового платья, лакей из городской усадьбы барона Козимо и даже кларнетист из оркестра оперы — его инструмент в чехле айсизцы приняли за ружьё. Не зря же стрелки называют свои карабины «кларнетами»… У многих захваченных десантом было при себе оружие — в Андзоле это в порядке вещей, но айсизцы считали опасным и подозрительным всякого вооружённого человека, и, надо сказать, не зря. Во время быстрого, но всё же не мгновенного захвата города им пришлось поучаствовать в коротком бою с обитателями доходного дома на улице Старых доков. Из оружия у них были на пятерых три пистолета и охотничье ружьё, весь этот грозный арсенал был применён по марширующим на улице десантникам (без особого, впрочем, успеха), после чего дом бы буквально взят штурмом, парадное крыльцо взорвали гранатой, убив привратника, а из пяти бойцов одного положили на месте, а остальных, избив до потери сознания, забросили в точно такую же телегу, как та, что везла Орсо, и отправили в лагерь. Теперь эти нечаянные герои, у которых только-только начали сходить на лицах и руках чёрные кровоподтёки, сами не могли точно объяснить, зачем сделали то, что сделали… «Уж такая меня злоба взяла», — туманно пояснил Орсо один из них, с трудом ворочая языком: айсизцы прикладом выбили ему три зуба.
Судя по разговорам пленных, «злоба взяла» не одного только жителя улицы Старых доков; озлобление, доходящее до ненависти, владело почти всеми обитателями лагеря. Первый испуг давно прошёл, стала ясная страшная правда: их город, их страна в руках врагов, и что стало причиной и поводом к войне — оставалось неясным. Какие-то смутные новости из столицы, смерть короля, потом ура-патриотические заявления министров в газетах, а потом внезапно получается, что саттинская эскадра была не готова отразить атаку! Как это вообще возможно?!
Этот вопрос Орсо постарался прояснить при первом удобном случае, расспросив нескольких матросов, найденных тут же в лагере. Матросы, в отчаянии ругаясь чёрными словами, рассказали, что за два дня до атаки экипажи неожиданно распустили в увольнительную, треть кораблей отправили на срочный текущий ремонт, а ещё примерно треть куда-то ушла. Куда? Они сами не знают, но команды на них были неполные. «Как будто какие-то изменники всё так устроили, чтобы взять нас тёпленькими!» — заключили моряки, страшно проклиная военного министра и всех придурков-адмиралов в придачу. Вспомнив, что на совещании у «брата Родджио» был один из братьев Гатти, Орсо был склонен согласиться с этим в высшей степени патриотическим выводом.
Вообще из разговоров с пленными удалось узнать немало подробностей о захвате Саттины, однако это не приближало Орсо к ответу на вопрос, как теперь быть. Нужны были новые данные, но где их взять? Никто из пленных ничего здравого не предлагал. Родольфо соглашался, что было бы полезно побольше узнать о положении дел, но мыслей, как это сделать, не имел. Орсо, однако, не отчаивался: как говаривала Ада, на войне всегда есть место подходящим случаям, вопрос только, для чего они подходят. Такой случай, как показало дальнейшее, притаился и здесь.
Лагерь разместили поблизости от деревеньки по имени Бенедита-Сомбра-Собреда-делло-Нобле-Робле. Пройти почтенное селение из конца в конец можно было намного быстрее, чем произнести его название. Наблюдать за жизнью деревеньки было одним из немногих развлечений, доступных пленным. Деревня стояла ниже по склону пологого холма, ближе к реке, и заключённые каждый день, улучив момент и приникнув к щелям в заборе, старались рассмотреть и расслышать, как живётся местным. Айсизский язык похож на андзольский как диалект, понимать его можно без напряжения, особенно если немного привыкнуть.
Постепенно выяснилось, что в Собмре, как её неуважительно сократили андзольцы, почти не осталось мужчин — всех забрали по призыву. Хозяйство вели женщины и дети, и дела у них шли кое-как, а тут ещё и повинность работать по лагерю. Готовить для заключённых, стирать обмундирование солдат, возить им воду для бани и корм для немногих лагерных лошадей — всё это тоже ложилось немалым грузом на плечи деревенских обитательниц. Вскоре, однако, в жизни Сомбры настали перемены: откуда-то со стороны Селоны в деревню пригнали сотни две женщин-пленных и разместили их в большом сарае. На них и свалили самую тяжёлую работу по обслуживанию лагеря. Только к самому лагерю подходить им не позволялось: солдаты забирали тюки стираного белья, тележки с сеном и бадьи с похлёбкой у самых ворот, а женщин прогоняли обратно.
