За Петром в Голландии в тот приезд следили не только местные власти, но и агенты многих европейских держав. Поручения имелись из Лондона и Варшавы, Берлина и Парижа. Но боле всего, пожалуй, проявлял активность человек с фамилией Прейсс. Он скоро разведал, что царь хлопочет в Амстердаме о немалом займе — на два миллиона гульденов, но что голландские банки вряд ли откроют ему столь великий кредит. Это недоверие банкиров к царю объяснялось и развалом Северного союза, и неудачей с десантом в Сконе, и слухами об исчезновении царевича, а главное — тем, что Пётр никак не мог завершить победную войну победным миром. А на войне, пока она не закончилась, могли случиться разные повороты: как раз накануне Рождества до Амстердама дошли слухи, что страшный шторм разметал в Ревеле русский линейный флот, причём два самых больших корабля, «Святой Антоний» и «Фортуна», затонули. Передавая эту весть барону Герцу, маленький господин Прейсс приписал, что царь якобы с горечью сказал в одном доме: «Ясно вижу, что Бог не желает осуществления моих планов».
Вообще господин Прейсс с великою охотою собирал в те дни все видимые знаки готовности царя к миру, поскольку отлично знал, какой крутой новый курс для шведского корабля выбрал его новый штурман голштинец Герц. Став первым министром Карла XII, барон убедил короля, что лучше примириться с неприятелем, царём Петром, уступив ему Ингрию и устье Невы, но вернув не только завоёванную русскими Финляндию, но и Эстляндию и Лифляндию.
— Вслед за тем ваше величество легко расправится со всеми этими: Данией, Саксонией, Ганновером — и не только возвернёт свои владения в Германии, но и при воинской удаче заберёт у датского короля Норвегию, — заявил Герц Карлу XII. — С царём же можно заключить не только мир, но и прямой союз. С помощью Петра вынудить к миру Речь Посполитую и Пруссию, а затем помочь якобитам восстановить династию Стюартов на английском престоле!
Надобно ли говорить, что столь великие перспективы увлекли безрассудного Карла XII, всегда верящего более фантазии, нежели реальной политике. К тому же фантазёр Герц в мечтах уже положил к его ногам Норвегию.
Поначалу, казалось, фортуна улыбнулась Герцу: русский царь сам рассорился со всеми своими союзниками и стремился к скорому миру. Недаром Прейсс передал барону Герцу, что в доме Якоба Витзена Пётр открыто признался: «Я дряхлею, вёл столько лет войну, страна истощена, и я желаю остаток своей жизни прожить в мире!»
При этом Прейсс предусмотрительно добавил, что царь в своих речах относится к персоне ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА с непрестанным уважением, называя короля не иначе, как «мой брат Карл». Неудивительно, что барон Герц подчеркнул эти слова и тотчас отправил из Парижа в Амстердам двух испытанных шведских агентов — генерала Ранка и прибывшего с берегов Босфора Станислава Понятовского — в помощь господину Прейссу. Всем им была поставлена Герцем одна задача — вступить в прямые переговоры с русскими. И вот шведские агенты ищут подходы к прибывшему в Амстердам канцлеру Головкину, русскому послу в Голландии князю Куракину, вице-канцлеру Шафирову. Не упускают из виду и персон менее значительных, но близких к царю: фрейлин Екатерины; голландских купцов, ведших торговлю с Россией; спутников Петра, с коими царь славил Рождество в 1717 году. Даже певчие из царского хора и поп Битка — походный «князь-папа» всешутейшего собора — не были обойдены их вниманием. Но боле всего шведам повезло, пожалуй, с царским лекарем шотландцем Арескиным, ярым якобитом, защитником прав свергнутой в Англии династии Стюартов. Доктора не надо было ни убеждать, ни подкупать — он и так горой стоял за скорейший мир России со Швецией. Ведь только освободившись от войны с Россией, Карл XII мог бы оказать прямую помощь делу Стюартов в Англии. О том, что якобиты крепко рассчитывают на шведскую помощь, доктору сообщил не кто иной, как особо приближённый к семейству Стюартов граф де Мар, который лично поспешил в Амстердам, чтобы иметь беседу с Арескиным. Во время разговора де Мар попросил доктора тайно представить его царю. Столь кстати подвернувшаяся простуда Петра способствовала этой тайной встрече. Пётр, лёжа в постели, молча выслушал горячие речи графа де Мара о святом деле Стюартов, — переводчиком был Арескин. В участие лихого короля в новой «бендерской войне» Пётр поверил. Бумаги арестованного в Англии шведского посла Гилленборга были прямым тому свидетельством. Но в скорую победу Стюартов не верили ни Пётр, ни его советники. Посему никаких обещаний о помощи якобитам царь во время встречи с де Маром не дал. Просто отмолчался, сославшись на недуг. Арескину же строго наказал боле никаких якобитов в дом к нему не важивать. В отличие от своего медика Пётр, за долгие перипетии войны сам ставший дипломатом, уловил, что чья-то опытная рука направляет к нему издалека и де Мара, и явившихся вслед за горячим шотландцем посланцев кардинала Альберони, возглавлявшего правительство Испании. Посланцев кардинала, двух пронырливых иезуитов, Пётр принял уже в своём кабинете, — болезнь отступила, из Безеля приехала наконец друг милый Екатерина, да и гнилая сырая погода сменилась крепким морозцем.
— Так что же хочет кардинал Альберони от меня? — Пётр отвернулся от окна, подошёл к ярко растопленному камину и сел в кресло.
Почтительно приблизившиеся отцы-иезуиты сладко запели. Выходило, что кардинал хочет того же, что и якобит де Мар: скорого мира России со Швецией, дабы развязать руки шведскому королю для совместного с испанцами похода против Англии. Правда, Альберони в своих прожектах превосходил по вымыслу даже якобитов: он хотел поменять короля не только в Лондоне, но и в Париже. Если в Англии кардинал думал возвернуть трон Стюартам, то во Франции мечтал свергнуть малолетнего Людовика XV, изгнать из страны регента герцога Филиппа Орлеанского и посадить на трон в Париже короля Испании Филиппа Бурбона. Было тут от чего закружиться иной слабой голове! Пётр усмехнулся, бросил письмо Альберони в камин, посмотрел, как вспыхнула и вмиг сгорела бумага. И подумал, что вот так же легко в огне войны с Англией и Францией сгорят и невесомые прожекты кардинала Альберони. А за тем визитом иезуитов разглядел руку одноглазого голштинца Генриха Герца, который из далёкого Парижа плёл свою паутину. Но в отличие от фантазёра Герца Пётр, как опытный корабельный мастер, любил в политике ясные чертежи. По тем чертежам выходило, что в Лондоне прочно сидел на троне Георг I, а не Стюарты, а Францией правил герцог Филипп Орлеанский. Ненадёжные посредники не устраивали Петра. Если уж вести переговоры со шведами, то переговоры прямые. Вот здесь и пригодился господин Прейсс. Всё это время он продолжал наблюдать за царём, следуя за ним как тень по всему Амстердаму после того, как тот выздоровел и вновь стал выходить в город.
Вскоре после приезда Екатерины в Амстердам Пётр вместе с ней посетил большой аукцион картин. Объяснения давал живописец Гзель, швейцарец по происхождению. Однако оказалось, что у царя уже выработался свой вкус: более всего ему нравились марины, т.е. морские пейзажи, и картины короля живописи, знаменитого фламандца Пауля Рубенса.
— Сей Венус прямо с тебя списан, Катюша, — указал Пётр на одно из аллегорических полотен Рубенса, приветливо улыбаясь жене. После того как побледневшая и уставшая после неудачных родов Екатерина появилась в Амстердаме, Пётр оказывал ей постоянные знаки внимания. Вот и сейчас повелел купить Венеру славного Рубенса и несколько марин Сило, предназначенных для новой загородной резиденции в Петергофе. К удивлению Прейсса, Пётр, который прослыл уже в Амстердаме почти Гарпагоном, заплатил на аукционе щедро, не торгуясь. Екатерина вспыхнула от радости. Господин Прейсс удалился с аукциона последним.
На улице неожиданно двое здоровенных драгун взяли его под руки. Окраинная улица в этот вьюжный февральский день была пустынна. Прейсс понял, что кричать бесполезно, и позволил усадить себя в карету. Вскочивший следом офицер молчал всю дорогу, и Прейсс сообразил, что спрашивать не следует. Карета миновала городские предместья и понеслась по укатанной дороге, которая вела, насколько помнил Прейсс, на юг, в Роттердам. Однако до того портового города не доехали: карета свернула на боковую дорогу, ведущую к уединённой мызе. Когда Прейсса вежливо ввели в хорошо протопленную гостиную, сопровождавший его офицер наконец открыл рот и объявил:
