— Там, в Черной долине, думаю, и сойдётесь! Поглядим, кому Бог в помощь! А я пока огорожусь обозами да выставлю семьсот пушек! — рассудил большой воевода. И приказал Брюсу: — А ты, молодец, мчи во всю прыть к своему генералу, передай: Голицын, мол, благодарит за предупреждение и к отпору крымцам изготовляется.

Брюс со своими драгунами успел миновать без помех Чёрную долину и домчаться до лагеря Гордона, прежде чем в сухой ложбине сошлись в конном бою поместная московская конница и легкоконная орда. Но бился в том бою против крымцев один драгунский белгородский полк Шереметева. Поместная кавалерия боя не приняла и ускакала в главный лагерь, где и укрылась за пехотой. Бориса Петровича татарам схватить не удалось: огрызаясь с коней ружейным огнём, белгородцы пробились к своим.

А когда орда налетела на огромный московский лагерь, грянули семьсот русских пушек, и крымцы умчались в ночь, исчезли в степях. Дале до Перекопа голицынское войско дошло беспрепятственно. 20 мая воевода узрел перекопскую фортецию и удивился: то была не крепость, а крепостца. Вал местами уже обсыпался в ров, редкие турецкие пушечки легко можно было смести огнём сотен голицынских орудий.

— Наш будет Перекоп! — жарко прохрипел над ухом царского Оберегателя Ванька Бутурлин.

— Взять-то возьмём, а что дале будем делать? Вишь, за валом тысячная татарская орда, справа море Чёрное, слева Гнилое, и ни одного колодца, чтобы водицы испить! — раздражённо отмахнулся Голицын от воинственного воеводы. И обратился к Гордону: — Посоветуй, что дале-то делать, Пётр Иванович, ведь вода пресная в бочках на исходе?

— А какой я совет в начале похода давал? Надобно по пути в Крым форты строить и в них колодцы копать! Так нет, спешили: вот и Перекоп, а за ним опять безводная степь. Татары её легко подожгут, жара опять настала адская! — Гордон зло ощерился и, махнув рукой, сказал, как отрубил: — Обратно надобно войско заворачивать, боярин, опять ретираду чинить!

Но князь Василий ещё потомил войско двое суток перед Перекопом и даже послал своих дьяков в татарский лагерь, предложил: быть вечному миру!

Крымцы токмо посмеялись над посланцами царского Оберегателя, показали им три маленьких колодца и сказали: вот и вся наша вода, а дале до самого моря сухая степь!

— Не брать же Перекоп ради трёх полувысохших колодцев!

И князь Василий снова начал ретираду. Под жарким полуденным солнцем, без воды брели и падали ратники, на руках тянули тяжёлые пушки. Маячившая на горизонте орда повязала немало обессилевших московитов, захватила часть обозов и десятки пушек.

Наконец, голицынское войско добрело до спасительного урочища на Конских водах. Ратники напились вдоволь водицы, повеселели. Далее ретирада шла обычным путём, набравшие добычу татары более не преследовали. С берегов Самары царский Оберегатель послал с гонцами письмо в Москву о счастливом возвращении.

Правительница Софья не замедлила ответить своему любимцу: «Свет мой батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета! Зело мне сей день радостен, что Господь Бог прославил имя твоё святое, также и матери своея, пресвятые богородицы, над вами, свете мой! Чего от света не слыхано, ни отцы наши поведоша нам такого милосердия Божия. Не хуже израильских людей вас Бог извёл из земли египетские: тогда через Моисея, угодника своего, а ныне чрез тебя, душа моя! Слава Богу нашему, помиловавшему нас чрез тебя! Батюшка ты мой, чем платить за такие твои труды несчётные, радость моя, свет очей моих?! Мне не верится, сердце моё, чтобы тебя, свет мой, видеть! Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь!

...Как сам пишешь о ратных людях, так и учини. А я, батюшка мой, здорова твоими молитвами, и все мы здоровы. Когда, даст Бог, увижу тебя, свет мой, о всём своём житье скажу. А вы, свет мой, не стойте, пойдите помалу: и так вы утрудились. Чем вам платить за такую нужную службу, наипаче всех твоих, света моего, труды? Если б ты не трудился, никто б так не сделал!»

Новоявленный Моисей призыв царевны услышал: ратников распустил по домам и поспешил в Москву. По пути получил и приветную царскую грамоту: «Мы, великие государи, тебя, ближнего нашего боярина и оберегателя, за твою к нам многую и радетельную службу, что такие свирепые и исконные креста святого и всего христианства неприятеля твоею службою нечаянно и никогда не слыхано от царских ратей в жилищах их поганских поражены и побеждены и прогнаны... и из Перекопа с своими поганскими ордами тебе не показались и возвращающимся вам не явились, и что ты со всеми ратными людьми к нашим границам с вышеописанными славными во всём свете победами возвратились в целости — милостиво и премилостиво похваляем».

Великий Сберегатель грамоту от царей прочитал с радостью, хотя и подумал, что ежели Иван бездумно подмахнул её вслед за правительницей Софьей, то молодшенький Пётр не иначе упрямился.

Он был прав: Пётр, вернувшись в Преображенское с Плещеева озера, где строил свои первые парусники, сперва наотрез отказался подписать грамоту и заготовленный Софьей манифест о наградах воеводам второго Крымского похода.

— И не проси, Борис Алексеевич, не проси! — высоким ломким голосом ответствовал царь своему ближнему боярину Борису Голицыну, прискакавшему из Кремля. — Васькины воеводы по старому перекопскому валу ни одного выстрела не сделали, так за что же мне их награждать, боярин?

Борис Алексеевич хитро прищурился, взглянул на царицу Наталью Кирилловну, вызванную для совета, и сказал со значением:

— Так-то оно так, государь! Васька, хоть и двоюродный мне братец, само собой не Александр Македонский. На фортецию Перекоп он даже не покусился! Но награду-то ты, государь, даёшь не Ваське, а его воеводам, офицерам и стрелецким сотникам. А они тысячу вёрст до Крыма отмахали, терпели и зной, и безводье, с Нуреддином Калгой в Черной долине бились. Не дашь им наград, Федька Шакловитый, второй полюбовник правительницы, тотчас весь стрелецкий приказ взбунтует. А стрельцов, сам ведаешь, в Москве двадцать тысяч!

— Петруша, вспомни, когда я тебя на красное крыльцо вывела, а на площади стояли ревущие стрельцы с пиками! Тогда ведь и боярина Матвеева, и братца моего Ивана злодеи порешили!.. — запричитала при сём страшном воспоминании матушка Наталья Кирилловна.

Пётр налился кровью, дёрнул щекой, процедил:

— Дай час, я им, матушка, все обиды припомню! — и глухо боярину: — Давай бумаги! — подмахнул, не читая, лишь бы сгинул кремлёвский вестник.

Но Борис Алексеевич уходить не собирался, уселся прочно, проговорил не без весёлости:

— А ведь против стрельцов, государь, другая сила за те крымские походы подросла!

— Мои преображенцы и семёновцы? Так полки-то эти хотя и обучены регулярному строю, но всё одно потешные. В них и тысячи солдат не наберётся! — фыркнул Пётр.

— А выборные солдатские полки генерала Гордона, государь? В них ноне шесть тысяч солдатушек, при пушках и полной амуниции, — продолжал вести свои речи боярин. Своего двоюродного братца Борис Алексеевич терпеть не мог, вот и вёл ныне счёт воинской силе на Москве.

— Да ведь генерал Гордон крепкую дружбу с твоим братцем водит, друг к другу в гости ходят! — с горечью вырвалось у Петра.

— Не говори не оглядевшись, Пётр Алексеевич! — покачал боярин многомудрой головой. — Воеводы сказывают, Патрик Гордон зело обижен на Сберегателя, что тот ни одному его совету не внял, оттого и бежал без воды от Перекопа. А что шотландец не к тебе, а к Ваське в гости ходит, так ведь ты, государь, ни разу и не пригласил к себе за стол старого генерала.

— Ой, Петруша, и правда! Что же это мы генерала ни разу в Преображенское не позвали! А он меж тем к тебе и друга твоего любезного Франца Лефорта в советники определил! — Наталья Кирилловна загорелась.

И уже на другой неделе Патрик Гордон был зван к царскому столу в Преображенское. Молодой царь, прежде всего, выстроил свои два полка, показал генералу. Парни крепкие, как на подбор, в руках горят начищенные фузеи с багинетами, строй ровный, четырёхшереножный.