Нас останавливают только раз, на самом выходе, медсестричка из терапевтического, которая тщательно караулит своих пациентов, чтобы не выскакивали на улицу раньше положенного.

— Тихо… Это с младшего персонала, ничего она нам не сделает. Молчи и делай, что я говорю, — успевает предупредить меня Люда и тут же, повышая голос, обращается к медсестре: — Так это ж с выписки пациентка, Надя! Глянь, она уже с вещами, на выход! — и тут же похлопывает меня по спине, чтобы я достала и предъявила ей то, что недавно прятала ото всех.

Следуя ее совету, слушаюсь без возражений — достаю из-под мышки рюкзак и демонстрирую его в качестве доказательства, что полностью собрана.

— Люда… — скрестив руки на груди, медсестра смотрит на меня крайне подозрительно. — У нас выписка до двух. Что ты выдумываешь?

— Так и выписали ее до двух! Все документы выдали, карточку куда надо перевели — иди себе с богом! А она не идёт — глянь, извелась вся, от нервов трясётся, — и Люда ни капли не преувеличивает. — Мужика своего ждала-ждала, чтоб забрал, уже по всей палате ее сёстры гоняли, чтоб место зря не занимала!

— И что, только сейчас приехал? — недоверчиво спрашивает Надя, а я в этот момент могу думать только об одном — лишь бы она не потребовала карту выписки. Лишь бы не стала смотреть документы.

По всему видно, что как человек, находящийся в в больничной иерархии на одной из нижних ступенек, она просто играет во власть. Ей нравится, что она может подержать нас на пороге, нравится задавать вопросы начальственным тоном. И, в то же время, рассеянный взгляд и поглядывание из стороны в сторону красноречиво показывают, что Надя не особо заинтересована в соблюдении порядка. Просто — держит нас, потому что может.

— Вона, глянь… — тем временем продолжает убедительно гнуть свою линию Люда. — Сидит её заноза в машине. Явился-не запылился, на пять часов опоздал… Ишь, охламон! Все они охламоны, Надежда. Или, скажешь, не так?

— Это да… — посмеивается Надя. — Тут возражать нечего. А ты из какого отделения? Что-то не сильно похожа на выздоровевшую, — обращается она ко мне, а я не могу сказать и слова, так как боюсь прямо здесь разрыдаться. Мое напряжение слишком велико, особенно от понимания того, что этот допрос от развлечения отнимает у меня время, которое сейчас очень дорого, буквально каждая секунда.

— Та с нашего она! Из травматологи, — снова вступается Люда, и я снова чувствую прилив благодарности к ней. — Ничего такого, три дня полежала, её ж только сверху покоцало. В аварию с мужиком своим попала — ему хоть бы хны, а она, вишь — вся побитая. А внутри — цела-целёхонька. Так чего её держать в палате, у нас что — койки лишние есть?

— И то правда, — видимо, не найдя к чему придраться, соглашается Надя, но расслабляться все равно ещё рано. — А это разве не побои у тебя… — подозрительнее приглядываясь, наклоняется она ко мне.

— Так, Надежда, имей совесть! Дай мне уже эту дурынду провести до ее охламона! Я тоже на ужин хочу попасть! Уже никто с медперсонала не захотел с ней нянчиться и выводить, так достала нас своими нюнями! — неожиданно проявляет первую яркую эмоцию Люда, и по тому, как она часто-часто щурится и левая сторона лица у неё немного подёргивается, я понимаю, что это доставляет ей серьёзный дискомфорт. — Если и побои — так мое дело маленькое! Все говорят — авария, вот и я повторяю — авария! А там — брешет, не брешет, нравится, что лупцуют ее як Сидорову козу — нехай лупцуют! Я такая ж дура была — первые разы, когда поступала, помнишь, что говорила?

— Конечно, Люд. Вся больница гудела, что на тебя падучая напала, даже ставки делали, откуда в следующий раз грохнешься.

— Вот то-то ж! Пока свои мозги не появятся, она так и будет — в аварии попадать, или как я — то с лестницы, то с подножки троллейбуса! Я никакого сочувствия к таким дурындам не имею — сама такая была. Что мне их жалеть? Быстрей бы сплавить ее отсюда, та на ужин, а потом визитёры придут. Ко мне сегодня внучку должны привести, Надежда, имей совесть, дай уже выйти!

— Ладно, ладно, выходи, — видя, что Люда и вправду начала беспокоиться, уступает Надежда. — Только твоему слову доверяю, и потому что знаю тебя не первый год. Когда ты уже перестанешь возвращаться к нам, а, Люд? Хорошая ж баба, сердце золотое, а все никак не долечишься.

— Да я б и сама, разве я против, — вздыхает Люда. — Вот напомню нашему главному, чтоб лучше меня лечил, скажу, что ты за меня просила, — и по реакции Нади вижу, что Люда ее… не то, чтобы троллит, но очень близка к этому.

— Эй, ты того… Сама знаешь! Язык придержи, никто не сомневается в твоём лечении! Это ж я так, чисто по-человечески, здоровья тебе желаю. От души! Вот, с пациенткой этой носишься, никто из ваших уже не захотел это делать… Ладно, иди, иди, Людок. Думаю, ты знаешь, что делаешь. И понимаешь, что если у вас в нарушение выписки что-то пойдёт или по документам какая путаница, влетит всем, кто на смене.

— Так не тебе ж, — пропуская меня в открытые двери, говорит Люда и я снова чувствую в ее голосе иронию, несмотря на непроницаемое, как обычно, лицо.

— Так не мне, а колежаночкам моим! Ты думаешь, мы не делимся между собой, не сочувствуем?

— Да делитесь, делитесь… Сороки… С утра до ночи трещите, нас, больных обсуждаете. Не обижайся, Надежда, не со зла я. Голодная просто. Из-за вас, охламонов, никак поужинать не могу.

— Ну всё, всё, иди уже! Иди, не дуйся, — совершенно по-свойски машет ей вслед младшая медсестра Надя — я вижу это, оборачиваясь и пытаясь не отстать от Люды.

Как бы я ни торопилась, я не могу уехать без благодарности — за такое короткое время она сделала для меня неожиданно много. Так странно понимать, что самой адекватной из всего города оказалась именно Люда, пациентка из неврологии, уверенная в том, что с головой у неё не всё в порядке.

— Вот же балаболка, ну балаболка Надька! — грузно ступая за мной, все повторяет Люда, пока я взмахом руки даю понять водителю, что он, наконец, дождался свою пассажирку. Хорошо, что такси приехало без фирменных шашечек, как часто здесь бывает, что отлично легло в легенду Люды. — И совсем же не её дело, кто откуда выписывается, а все равно — как в каждой бочке затычка, везде нос свой сунет! Лишь бы рот проветрить! Ты извиняй, что так долго вышло — сама Надежда нам ничего б не сделала, а вот если бы позвала дежурную медсестру… Сегодня Вита Никаноровна на смене, ох и злющая она! А Надька кипишная — страх! Не только до Никаноровной, ещё б до зав отделения дошло!

— Люда, ты что, какие извинения! — бросая рюкзак на заднее сиденье машины, оборачиваюсь к ней, держась за дверцу. — Если бы не ты, я бы точно засыпалась и осталась в больнице! Я тебя только благодарить должна! За всё-за всё!

— Ну… тогда и ладно, — неожиданно засмущавшись, Люда опускает глаза, более никак не выдавая своё волнение. — А можно я твою койку займу? Она хорошая такая, в угу. А то я как с деревни Кукуево, сижу посреди палаты. Нехорошее у меня место. Неуютное. Ночью никак не заснёшь.

— Да конечно! — не сдержавшись, раскидываю руки, как бы спрашивая без слов: «Можно тебя обнять?» и Люда кивком подтверждает — можно.

Наши объятия по-больничному неловкие — у меня по-прежнему болезненно ноет спина и руки — и быстрые — я помню, что время уходит, безвозвратно уходит. Но при этом — самые искренние и полные благодарности.

— Спасибо тебе! — говорю ей ещё раз. — Думаю, пожарные уже приехали, еще и я, чем смогу, помогу. Всех, кого спасём, Люд, всех тебе в карму засчитаем. Это за щеночков. Чтобы добрых дел у тебя на счету было больше. Чтоб перекрыли они твою оплошность, которую ты и так не со зла допустила.

Боже, что я несу? А вдруг она не верит в карму? Да я сама в неё не верю! Но лучшего способа, чтобы она, наконец, простила себя, придумать не могу.

— Так что хорошего будет больше, Люд. Обязательно!…Езжайте прямо сейчас, быстрее, — параллельно прошу водителя, продолжая махать из окна Люде, которая стоит на месте долго-долго, пока не скрывается за углом больницы, которую мы огибаем, выезжая на главную дорогу.