С Наташкой мы сели за одну парту после того, как моего первого соседа, хулигана Сашку Баранова перевели в класс для отстающих. Пару дней я грустила, вспоминая, как Сашка залихватски кривлялся в ответ на просьбу учителя прочитать слово «аист», показывал язык и крутил фиги, а меня это смешило. На переменах он писал сложные матерные слова на моей линейке, опровергая мнение учителей, что Баранов необучаем и по умственным способностям полностью соответствует своей фамилии.

Когда его всё-таки выгнали из нашего класса, все обрадовались — и за себя, и за меня. Наконец-то, Полина, у тебя появится нормальный сосед по парте, говорила учительница, а я только злилась. С чего они решили, что мне плохо сиделось с Сашкой? Я что, на него жаловалась?

Поэтому в отместку за такое непрошеное вмешательство я изводила всех девочек и мальчиков, которых подсаживали ко мне. Способы годились самые разные — от «случайной» порчи пеналов и учебников до таинственных звонков из телефона-автомата, когда я угрожающе мычала в трубку: «Если завтра ты не отсядешь от Полинки, то умрешь от страшной болезни!»

Дети жаловались на меня учительнице и сами убегали за другие парты. Со мной проводили беседы о том, что одноклассников надо уважать, но все было без толку. Пока к нам во втором классе не пришла Наташка.

Рядом со мной было единственное свободное место, и новенькую посадили ко мне под сочувствующие вздохи целого класса. Все ожидали, что вот-вот у ученицы Никишиной начнутся сложные времена — выброшенные из окна пеналы, разорванные обложки и порисованные книжки. Но ничего этого не случилось. Я была очарована Наташкой, с той самой минуты, как она зашла в класс и встала у доски для традиционного знакомства. Это была самая красивая девочка из всех, кого мне приходилось видеть. А по-настоящему красивое я с самого детства портить не любила.

Всю перемену, ни капли не скрываясь, я рассматривала ее пышный бант и длинные, густые, закрученные словно у актрис кино ресницы. Ещё мне ужасно понравился ее батистовый фартук, весь расшитый кружевами. В отличие от нас, отказавшихся от школьных платьев, как только это стало возможно, Наташка носила форму, и, глядя на неё, я пожалела, что была одета в малиновый свитер и пёстрые джинсы-варенки.

— Дедушка с хутора привёз, — краснея от повышенного внимания с моей стороны, приглаживая пышные воланы, сообщила мне Наташка.

— Это что же, у вас на хуторе всё такое красивое? — поинтересовалась я.

— Нет, не всё. Но дедушка достал. Он у меня, знаешь какой? Всё может!

С Наташкиным дедушкой, Гордеем Архиповичем, я встретилась, когда впервые пришла к ней на день рождения. К тому времени мы дружили уже полгода, и я вошла в семью в статусе Наташенькиной подруги. Уже потом я поняла, что при любых других условиях меня не пустили бы дальше порога.

То, что это была не семья, а настоящий клан, я почувствовала сразу. Уж слишком она отличалась от того, что привыкла видеть дома я — мои родители существовали каждый сам по себе, собираясь только по вечерам перед телевизором. Да и там они были не слишком разговорчивы.

В семье Наташки было по-другому. Все держались вместе, вступались друг за друга, были гурьбой, тем самым кулаком, о котором рассказывал, сидя на главном месте за столом дед Гордей Архипович.

— Як шо ты один як перст, — поднимая вверх загорелую жилистую руку, говорит он, — тебя и сломать легко, ось так!

Ловким обманчивым движением он делает вид, что ломает палец, и все за столом — Наташка, ее старшая сестра Нина, мать, Тамара Гордеевна, и маленькая Аля, сидящая у неё на коленях, вскрикивают как один человек. Не обращает внимания на происходящее только Борис Олегович, зять Гордея Архиповича, наливая себе новую чарочку. Впрочем, глава семейства, коим здесь считается дед, не особо чтит вниманием мужа дочери.

— А як шо мы все разом, гуртом, — Гордей Архипович сжимает кулак и потрясает им перед носом дяди Бори, который, нервно поморщившись, тут же опустошает чарочку. — То нас не разбить никому! Сами, кому завгодно прочуханки дадим! Ясно вам, девки?

— Я-ясно, — дружно тянет семейство, и я вместе со всеми. Почему-то кажется, если я смолчу — значит, не соглашусь, и дед Гордей отходит меня батогом. Поговаривают, что пользоваться им он умеет очень ловко.

Гордей Архипович — потомственный коневод, хозяин большого поместья на старом хуторе, который основали ещё козаки, в город так и не переехал. Но единственную дочь и ее семейство навещает часто. Глядя на статную, кровь с молоком, Тамару Гордеевну, которой, как и всем в семье, по дедовской линии достались соболиные брови вразлет, густющие чёрные ресницы и яркие синие глаза, было тяжело представить, что отец гонял ее «за бабску дурь» тем самым батогом, которого боялись все, и о котором говорили только понизив голос.

— Мама за папу вышла не по любви, — шепотом рассказывает Наташка, когда в тот же вечер, под громкий воробьиный щебет мы едим арбуз у неё на балконе и аккуратно собираем семечки в кулёчек (Гордей Архипович не разрешает мусорить ни во дворе, ни у себя в усадьбе) — Дедушка ее заставил. Силком выдал. Мама говорит, спасибо ему, вовремя нравоучение сделал.

— Как не по любви? — удивляясь такой откровенности и тому, что Тамара Гордеевна обсуждает это с дочерьми, тоже шепотом спрашиваю я. Моя мама никогда не говорила со мной о личном, на все вопросы отвечая одно: «Иди лучше уроки делай, Полька»

— А вот так. В жизни всякое бывает, — хмуря густые, словно нарисованные углём брови, Наташка по-взрослому подпирает подбородок рукой и заводит вечное, сладко-тягучее: «Заче-ем вы, деву-ушки, краси-ивых любите, непостоя-янная у них любо-овь»

Меня завораживает ее понимание вопросов, в которых я ничегошеньки не смыслю, умение красиво, как на свадьбах или похоронах, петь глубоким сочным голосом, и то, как она с сёстрами по-хозяйски готовит ужин и убирается в огромной квартире.

Иногда я даже ловлю себя на желании переехать к ним и стать частью этой семьи. Чтобы и у нас устраивали такие же шумные застолья и праздники, чтобы и моя мама, как Тамара Гордеевна, брала в руки гитару, и тряхнув гривой смоляных волос, пела цыганские романсы — совсем как Наташка, и даже красивее. Чтобы и на меня, когда мы всей семьёй выходим в луна-парк или в кино, оглядывались соседи, и кто с восхищением, а кто и с неприкрытей завистью, говорил: «Ух, какие девки растут — заглядение! Видна, видна гордеевская порода!»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Дядя Боря, Борис Олегович, обычно держится особняком и смотрится лишним в этом дружном кругу, несмотря на то, что он законный муж Тамары Гордеевны. С такой же силой, с какой в его жене и дочерях полыхают яркие краски, в нем проступает одна невзрачность. Блекло-рыжий цвет волос, светлые водянистые глаза, россыпь веснушек на щеках — на фоне красавицы-жены он выглядит серым пятном, белой, или скорее облезлой вороной. Единственное его достоинство — прописка в центре города и квартира из четырёх комнат, которую успел выбить его отец, второй Наташкин дед, прежде чем его скинули с места секретаря парткома

А ещё дядя Боря добрый, если выпьет. И умный, когда не перебивают. Я поняла это не сразу, где-то к шестому классу, когда только Никишин-старший влёгкую решал мне примеры с дробями и самые сложные уравнения.

— Спасибо, дядь Борь! Вы очень умный, дядь Борь! Вам точно надо Нобелевскую премию дать!

— Тоже мне скажешь… премию, — от смущения, как все рыжие, он ярко-пунцово краснеет и криво, как-то несмело улыбается. — За что премию-то, Полька?

— За все! За математику, за географию, за черчение всякое! Повезло Наташке, что у неё такой отец. Мой вот после развода со мной и общаться не хочет, и с уроками не помогает, — застегивая осеннюю куртку и бросая учебники в пакет, говорю я, не понимая, почему дядя Боря не радуется, а становится ещё грустнее, и в глазах его появляется как-то странное, тоскливое выражение. Точно такое же было у нашей собаки, когда она вдруг захирела, начала подволакивать ноги, а потом насовсем исчезла из нашего двора.