Но мне некогда думать над этим, сегодня вечером у нас с Наташкой дискотека и она должна прийти ко мне, чтобы накраситься и напихать в лифчик носков — так едва наметившаяся грудь будет казаться больше.

— Мамка совсем психованная стала, — подводя выразительные синие глаза, говорит Наташка, не отрывая взгляд от зеркала. — Истерики каждый день, все у неё виноваты, все ей зла хотят. То переживает, что не сможет родить, то вдруг думает, что ребёнок умрет, или того хуже — будет похожим на отца. Тогда, говорит, откажется и в дом малютки сдаст. Совсем с ума поехала… Сама виновата, не надо было беременеть в четвёртый раз, в её-то возрасте!

— А сколько ей? — впервые думая о красавице Тамаре Гордеевне как о возрастной женщине, говорю я. Одной рукой при этом пытаюсь сделать так, чтобы носки не торчали из лифчика и все мои шикарные формы смотрелись естественно. — Ну что, как у Памелы Андерсон? — и разворачиваюсь, чтобы Наташка смогла оценить мои старания.

— Тридцать три! — презрительно фыркает Наташка. — Тоже мне! О чем они только думали!

— Что, тридцать три? — не могу понять я, поправляя свою попышневшую грудь.

— Тридцать три года матери, говорю! Ну, зачем нам ещё один ребёнок? Зачем? Это все папка с его «хочу сына, хочу сына»! А она ведётся как дура, а потом всем нам нервы портит. Видно он и женитьбы на ней так добился — не нытьем, так катанием! Вот будет смешно, если ещё одна девка родится! — Наташка нервно смеётся. — Что тогда? Троих детей им мало, наследника, значит, подавай. Я сразу сказала — я своей комнатой делиться не буду! Нинка тоже, вот пусть к Алевтинке и подселяют. Она одна за всех нас ныла — хочу братика, хочу братика! Вот пусть и нянчится с ним! А сиськи хорошие вышли, совсем как у Памелы, да!

Дальше за полетом Наташкиной мысли я не слежу. Получив доказательство своей неотразимости, пытаюсь надеть колготки, не порвав, и залакировать челку. Все проблемы взрослого мира кажутся мне не стоящими и выеденного яйца. Когда я вырасту, у меня будет совсем другая жизнь.

Теперь мы сидим, вернее, валяемся с Наташкой на бескаркасном диване, сыпучее покрытие которого так быстро меняет форму под нашими телами, что, не прекращая хохотать, кто-то из нас время от времени соскальзывает вниз. После чего уцелевший подаёт упавшему руку и все начинается сначала.

Мы пьём вино из горла, как в старших классах, передавая бутылку одна другой и прикладываясь к ней по очереди. Козел Антон, которого Наташка обозвала «сатанюгой» и «совсем с ума в своих столицах сбрендили», смотрит на нас по-прежнему презрительно. Вместо одной пьянчужки его омертвелому взору предстают две, к тому же, не умолкающие ни на секунду.

— Ты точно не беременная? Пить можешь? — в который раз спрашиваю Наташку, все ещё не отойдя от новости, что теперь у неё самой четверо детей. Правда, в отличие от Тамары Гордеевны, верно пилившей мужу мозг в одном браке, каждый ребёнок Натальи — от новой любви на всю жизнь. Со времён школы ничего не изменилось. Подруга каждый раз сокрушительно влюблялась до смерти — и вскоре так же быстро и драматично понимала, что опять ошиблась.

— Четыре раза замужем, Наташ! Ну, ты даёшь! Ну, даёшь!

— Три! С Миколаэ мы ещё не поженились. Но скоро поженимся, ты не думай!

— Так ты точно не беременная? — сбившись в счете ее детей и мужей, переспрашиваю я, чувствуя как вновь еду спиной по сыпучей поверхности бескаркасного дивана.

— Да нет же, Полька! Не будь дурой! Последняя моя девчонка — Алуника — она ж от Миколаэ. Я уже от него родила! — смеётся Наташка, вновь прихлебывая вино. — Зачем ради хорошего дела ждать штампа в паспорте? Это и так приложится.

— А ты ничего не путаешь? — понимая, что личная жизнь подруги, как и раньше — слишком сложный многоугольник, уточняю я.

— Да нет же! Как можно запутаться в собственных детях?

— Не знаю, у меня же нет детей. А дети чужих матерей для меня все на одно лицо, хотя на самом деле они же, наверное, разные? А я вот не умею различать. Как вы, матери, их только не путаете?

— Вот дурочка! Ну что ты несёшь? — заливисто хохочет она и, отсмеявшись, спрашивает: — Так ты точно решила? Может, ещё родишь для себя? Какие твои годы, Полик? Всего тридцать пять! Мать была только двумя годами младше, когда малого родила! И теперь всем рассказывает, что это было лучшее, что она сделала в жизни!

— Ой, только не надо вот этого, ну хоть ты не начинай! — протягивая руку за сигаретой, нервно щёлкаю зажигалкой я. — Что вы как сговорились все в этом городе? Решили сами-одни побороть демографический кризис?

— А хоть бы и так! — задорно парирует Наташка. — Вот из-за таких как ты, бездетных…

— Чайлд-фри! — важно поправляю её я.

— Да хоть как ни назови, разницы-то нет! Из-за всех этих ваших заскоков у нас население и падает. Кому его поддерживать остаётся? Только таким, как мы! У нас только малой пока не отметился — ну так он не баба, часики не тикают, да и другим занят. Алевтинка скоро второго родит, у Нинки обе девки в области живут, скоро внуков дождётся…

— Слушай, ей же и сорока нет, Нине-то? — вспоминая, что первая из детей Никишиных была старше нас всего на три-четыре года.

— И что с этого? Через два года сорок! Можно у дочек уже и внуков требовать! А как по-другому? Не станешь требовать — все в чайлд-фри пойдут, как ты!

— Выходит, быть чайлд-фри не так уж и плохо, если к нам многие стремятся, а вы их не пускаете! — подкалываю ее я. Наше общение всегда было таким — со шпильками и подшучиванием, но честное и без камня за душой.

— Да, умеете вы привлечь! — по-свойски хлопнув меня по заднице, говорит Наташка. — Посмотри на меня — и на себя посмотри! Как девочка в сравнении со мной, ни в жизнь не скажешь, что тебе тридцать пять.

— Наташ, — принимая у неё из рук бутылку и гася сигарету в пепельнице, я не ведусь на антивозрастные комплименты, которые откровенно недолюбливаю. — Я не скрываю свой возраст и не строю из себя школьницу…

— Студентку, мать! Что-то ты совсем обнаглела! — прерывает меня со смехом она, и мы снова, вместе хохоча, пытаемся удержаться на этом неудобном диване.

— Да-да, студентку, как же! Да ты посмотри на меня, на эти синяки под глазами! И на морщинки, вот, — щурюсь я, — они полностью выдают мой стиль жизни!

— Ой, да какие там морщинки! — презрительно фыркает Наталья. — Нет, я серьёзно. Здорово выглядишь, Полик. Такая вся современная, модная, худенькая. Но главное богатство никуда не делось! — снова вспоминая наши махинации с носками в лифчиках, она показывает пальцем на мою грудь и смеётся. — Пэрсик, а не дэвушка! Так что рожай! Только свистни, знаешь, сколько у нас охочих поучаствовать найдется? Отбоя не будет! Рожай, я тебе говорю, слышишь?

— Так, прекрати! — с притворной злостью я показываю ей кулак, она в ответ на это снова звонко хохочет. — Хватит обо мне! Ты мне лучше про своих давай рассказывай… Младшенький ваш что там? Тоже, наверное, вырос? Сколько ему — лет семнадцать? Школу закончил? — чтобы увести тему подальше от моей бездетности, спрашиваю первое, что приходит в голову.

— Тю, ты что, дурная? — искренне удивляется Наташка и тянется рукой к штопору, чтобы открыть вторую бутылку вина. — Ты там со своими разъездами совсем с ума сбрендила, Полька! Скажешь тоже — семнадцать. Двадцать три ему! Женить скоро будем! Нам бы невесту приличную найти, далеко не каждая для семьи подойдёт. Так ты знаешь, какой у нас парень вымахал? Во! — показывает она рукой под потолок а потом делает над большим пальцем движение, будто солит или сахарит. «Во» с присыпочкой — так называют это жест в наших краях. И означает он не просто лучшее, а самое лучшее, экстра-мега класса.

— Да ты что… — охаю я, прикрыв руками рот. Почему-то факт, что даже вечно орущий в коляске карапуз — теперь завидный жених, кажется мне особенно сокрушительным, подчёркивающим, как быстро летит жизнь, а мы этого не замечаем. И малой, как привычно называет его Наталья, уже и не малой вовсе, а «во какой парень» Как там его… Артемка? Андрейка?