— Ну, почти, Наташ. И за Виолу, — стараюсь собраться мыслями я. — И вообще, за терпимость и нормальное отношение. Чтоб понятно было, какие последствия бывают от срачей в интернете. Считается же, что в сети всё анонимно, никто ничего не узнает — этим народ и пользуется, и слетает с катушек. Стоит кому-то попасть на язык, как набегают толпы хетйеров, чтобы пнуть побольнее. Причём, Наташ, знаешь, что странно — многие даже не разбираются, за что травят, может, они сами согласны с позицией, которая попала под раздачу. Но нет, главное успеть влезть в срач, где уже все смешалось, и добить жертву. Какая-то скрытая агрессия, которую в обществе проявлять нельзя, так они все в вирт спускают. А люди живые что там, что там.
— Ага, понятно, — со скучающим видом добавляет Наташка, и я вижу, что не сильно-то ей понятно, и еще меньше того — интересно. — Добрее надо быть, Поль, кто ж спорит. Ну, напомните еще раз малым нашим, это дело такое… Нужное. Вот я так и думала, насчёт этого вашего собрания, и всем говорила про это… И Виолкиной матери говорила… смотри, смотри, вот и она — Анжела! Она как узнала, так сразу сказала, что придет посмотреть, что в честь ее доченьки важные люди из столицы организовали. Виолочка, говорит, хоть и умерла, а так и остаётся королевой тут. Ну, не поспоришь же, верно? — как-то по-детски восторженно добавляет Наташка и я замечаю, каким взглядом смотрит она на Виолину мать, которую я, присмотревшись, тут же узнаю.
Во взгляде же Наташки читается такое благоговение, что я понимаю — именно Анжела воплощает в себе все то, что подруга с самого детства считает престижным, крутым и шикарным.
Одетая во все чёрное, с исхудавшим осунувшимся лицом, только отдаленно напоминающая ту пышущую призывной чувственностью женщину, она, тем не менее, остаётся верна себе даже в скорби. Причёска — уложена волосок к волоску, кудри, перехваченные чёрной бархатной лентой, завиты-залакированы. Мой обострившийся до профессионального взгляд начинает цепляться за каждую мелочь, способную вскрыть ее образ, дать правдивый портрет — и за тщательно прокрашенные корни волос (яркий блонд с едва заметной желтизной не оставляет сомнений в его ненатуральности) и за свежий «траурный» маникюр, гармонирующий по цвету со всей остальной ее одеждой, и за высокий каблук босоножек на двойной платформе, которая делает ее выше и виднее.
На долю секунды мне приходит в голову ассоциация с опереточной веселой вдовой, и я тут же гоню от себя эту мысль. В конце концов, передо мной не вдова, а мать, потерявшая дочь — все еще очень красивая, хоть и изможденная горем женщина. И следы своей беды она пытается убрать ярким макияжем и всеми привычными способами наведения красоты. Конечно же, она горюет по дочери, убеждаю себя я, возобновляя движение вместе с Наташкой в сторону ее компании. Просто… делает это по-своему.
— В общем, ты это… в грязь лицом не ударь, не надо этих твоих выбрыков. Все эти люди к тебе ж пришли, хоть на своём мероприятии не надо позориться, ладно? — взволнованно шепчет Наташка, когда между мной и ее друзьями остаётся не более пары метров. Я не спешу ее разочаровывать, честно признаваясь, что одобрение или неодобрение местной элиты видала я в гробу в белых тапочках. Но, всё-таки, хоть мы и собрались в неформальной атмосфере, не в пример приснопамятному выпускному, повод, ставший импульсом к нашему флешмобу — не из весёлых. Поэтому в этот раз и вправду лучше обойтись без скандальных выходок и провокаций.
— Га-аля! — снова прерывает поток моих размышлений Наташка, и, подводя меня вплотную к подругам, тут же начинает показательно с ними обниматься. Не знаю, зачем ей это, ведь они уже виделись — может, входит в образ, чтобы показать, как она близка с самыми важными женщинами города.
— Здравствуйте, Полина… как там вас… — удивленно отобнимавшись с Наташкой и недовольно поджав губы, начинает та самая Галя, с которой еще в прошлый раз у нас не задалось общение.
— Просто Полина, давайте без официоза.
Ух, я стараюсь. Я очень стараюсь быть вежливой и спокойной.
— Хорошо… Полина. Так когда там начнётся уже? Говорили на двенадцать, так скоро час.
— Общий сбор на двенадцать. А ивент начнём, когда будет готов ведущий, — надеюсь, мой голос не звучит рассеянно, и не очень заметно, что единственная, кто интересует меня из всей компании — это Анжела, мать Виолы, которая, блуждая глазами по толпе, рассеянно вздыхает, и продолжает перебирать в руках батистовый платочек.
— Так ваш ведущий никогда не будет готов, — въедливо комментирует Галина и я, на секунду отвлекшись, смотрю прямо на неё. — Прибежал тут, расхристанный весь, пародия одна, а не ведущий. Посмотрим еще, что он тут нашим детям расскажет. Если соберётся когда-нибудь, вообще.
— А они сейчас все расхристанные, — вплетается вдруг в беседу тихий шелестящий голос Анжелы, и я снова забываю о Гале. Мне безумно интересна эта женщина. Интересно знать, что она испытывает, что чувствует, что скажет — ведь не могла же смерть дочери никак не изменить ее.
— Как чучелы ходят…
Стараюсь не выдать удивление, охватившее меня. Меньше всего я ожидала, что даже в трауре Анжела будет занята оценкой внешности окружающих — мало того, придирчивой и критичной оценкой.
— Вот, посмотри только. Ну чучело чучелой же. Не поймешь, девочка это или мальчик, — обращается она не к Гале, а к любовнице директора рынка, стоящей по правую руку от неё, и та в знак согласия демонстративно кивает. Галя, находясь под влиянием главной красавицы города, тоже показывает согласие, равно как и жена депутата, и сестра мэра. Мало того — осуждающе прицокивая языком, важно поддакивает и Наташка.
— Они щас все такие, — добавляет сестра мэра, проводя рукой по своим длинным, нарощенным и выкрашенным в густой винный оттенок волосам. — Разленились, совсем не хотят за собой следить. Я своей сколько раз говорила — ну приходи ты ко мне в салон, в любой день, когда захочешь. Хоть лицо тебе в порядок приведу — совсем зелёная стала от этого своего планшета. А ей хоть бы хны! Представляете — у меня запись на месяцы вперёд, а ее не затащишь! Если бы у моей матери был хоть один салон, когда я в таком возрасте была — да я б не вылазила оттуда! А, девочки? И где в жизни справедливость? Что имеем не храним, потерявши плачем! — добавляет она не совсем соответствующую случаю поговорку, намекая на то, что не ценим то, что само в руки идёт. Но звучит она с не очень хорошим намеком на недавние потери кое-кого из присутствующих, поэтому улыбки у всех вызывает только сдержанные.
Сама Анжела, которую могла покоробить эта поговорка, кажется, совсем не обращает на неё внимания. Продолжая снисходительно оглядывать окружающих, в их невзрачном и блеклом по ее меркам виде, она как будто питается силами от своего превосходства и соотвествия всем классическим идеалам женственности.
— Они думают, что молодость — это навсегда, — снова немного отстранённо произносит мать Виолы, и только тут я понимаю, что перед тем, как прийти, она выпила добрую порцию успокоительного. Вполне возможно, что на таблетках она с того самого дня, когда случилась трагедия в школе. Но даже в таком состоянии эта женщина занята привычным делом — сплетнями и ранжированием людей по одежде и внешности.
— Молодость уходит быстро. Сегодня есть, завтра нет. А привычки остаются. Вот привыкнут с детства ходить замухрышками — когда тридцать стукнет, уже не получится из себя настоящую женщину сделать. Потому что росла чучелой, не привыкла к дисциплине, к тому, что над красотой надо работать — всегда, каждый день. У меня Вилочка с ясельного возраста знала — красота — это страшная сила, но и тяжкий труд. От неё всё зависит. Как ты выглядишь, того и заслуживаешь. Так и живешь.
Пауза, следущая за ее словами — не очень продолжительная, но очень неудобная. Всем еще слишком неуютно при любом упоминании Виолы, хотя бы потому что времени прошло совсем немного, и непонятно, как на это все реагировать. Продолжать ли выражать соболезнования, или же просто кивать с тихой скорбью в знак понимания того, что Анжела уже смирилась с потерей дочери.
