Как быстро, как стремительно, как непредсказуемо вдруг понеслась судьба! Обжигает то жаром, то ледяным холодом. Куда везет, не опрокинет ли в обочину – бог весть. Всё прежнее, казавшееся несомненным, единственно важным, осталось далеко позади. Мир перевернулся с ног на голову. Великое – борьба, вера – сжалось; мелкое – чувства, личное счастье – разрослось и заполнило всё вокруг.

Михаил Гаврилович привык быть с собой честным. Он любит Машу больше революции, больше счастливого будущего России и всего человечества. Если пришли бы и сказали: «Вот здесь счастье человечества, а здесь – счастье Марии Федоровны. Выбирай», – он бы даже не задумался.

Что из этого следовало? Очевидная вещь. В России им оставаться нельзя. Даже не потому, что Маша – чужая жена, а потому что в России жить личным счастьем невозможно. Кому-то другому – может быть. Но не Михаилу Питовранову, члену подпольной партии. Революционеры могут любить друг друга, только если готовы вместе погибнуть – как Ада с Глаголевым. Вероятность того, что Маша погибнет или хотя бы будет подвергаться опасности, для Мишеля была немыслима.

Никаких сомнений. Уехать. Притом не в какую-нибудь Швейцарию, где полно русских эмигрантов, а на противоположный край земли. В Австралию, в Новую Зеландию.

В молодости у Мишеля был приятель, некто Бахметьев, который продал свое имение и уплыл в Тихий океан, чтобы построить там, на каком-нибудь блаженном острове земной рай. Уплыл и не вернулся. Может быть, сгинул по дороге, а может быть, живет в раю и ни о чем не жалеет.

Приняв решение, Питовранов сразу начал действовать. Еще и обстоятельства подтолкнули.

Мария Федоровна не захотела таиться от мужа. Пошла к нему и всё объявила. Но тихий исследователь бабочек внезапно оказался ядовитым насекомым. Он устроил скандал, стал кричать о своих супружеских правах, а когда увидел, что Маша берет с собой заграничный паспорт, оставшийся после прошлогодней поездки на воды, пригрозил пойти в полицию и написать заявление, чтобы документ аннулировали. По законам Российской империи у мужа есть такое право.

В тот же день Мишель купил Маше билет на лондонский пароход, пообещав, что отправится тем же маршрутом три дня спустя – только закончит дела и сделает необходимые приготовления.

При расставании любимая плакала, но слезы были приятны. Начиналась новая жизнь, и разлука сулилась быть недолгой.

Питовранов же был готов ко всякому. Уехать, не объяснившись с Глаголевым, он не мог – вышло бы трусливо и подло, но как отнесется стальной человек к дезертирству в роковой момент борьбы, не угадаешь. В лучшем случае обольет презрением. В худшем… Год назад одного связника, который должен был доставить на явку важное донесение, а вместо этого убежал с невестой, потом нашли и казнили. Потому что из-за слюнявого Ромео сорвалась акция и погибли люди. Теперь же сам Мишель оказывался слюняв, да в какой момент…

Вряд ли, конечно, Алексей убьет старого знакомца, но все же в Парголово журналист ехал с тяжелым чувством.

Однако повезло. Глаголев еще не вернулся из Одессы, на даче была одна Ада. Она не осудила, а заплакала. Сказала: «Как же я вам завидую! Всё бы отдала…». На прощанье Мишель еще раз попросил ее написать отцу, и Ариадна вдруг согласилась. Письмо Михаил Гаврилович забрал с собой. Не опустил в почтовый ящик, а специально проехал мимо воронцовского дома и просунул под дверь. Прощаться с другом не стал. Совестно было рассказывать Эжену про свое счастье. Может быть, хоть возвращение дочери утешит беднягу.

Другое дело было нетягостное, но хлопотное: следовало позаботиться о деньгах.

Все последние годы Питовранов половину своих немаленьких заработков отдавал на дело революции, четверть тратил на себя, а еще четверть откладывал в «Машин фонд» – чтобы Марья Федоровна ни в чем не нуждалась, случись что-то с ее мужем или с Мишелем. Теперь на эти средства можно было построить заморскую жизнь – скромную, но достаточную.

Он отвез сумку, набитую кредитками, в филиал британского банка «Barclay, Bevan, Bening and Tritton», попросил выписать ордер на Машино имя.

Теперь всё было готово к отъезду. Пароход отплывал завтра, еще оставалось время упаковать багаж: любимые кухонные принадлежности и самые ценные книги из домашней библиотеки, а то где возьмешь в Новой Зеландии сочинения Пушкина, Гоголя и Писарева?

Перед тем как войти в дом, Михаил Гаврилович по механической привычке проверил, цел ли волосок на двери.

Порван. Внутри чужие!

Питовранов окликнул еще не уехавшего извозчика, велел ему гнать во весь опор. Руку держал в кармане – там был револьвер. Оглянувшись, заметил, как в окне колыхнулась занавеска, мелькнула усатая рожа.

«Куда? Куда? Куда?» – лихорадочно стучало в мозгу.

На пароход нельзя, это ясно. Сохранились остатки организации, товарищи могут переправить из города по подпольной эстафете, но теперь обращаться к ним за помощью невозможно. То «прощайте, ухожу», а то «спасите»? Так не бывает.

Здесь и вспомнился Адриан, засевший в дыре между Питером и Москвой. Вот кто мастер убегать и от бабушки, и от дедушки. Научит.

С Николаевского вокзала Питовранов отправил банковский ордер на адрес лондонской гостиницы. Как оно ни обернись, по крайней мере Маша не будет нуждаться.

И вот теперь Михаил Гаврилович курил в вагоне, смотрел на черное стекло, в котором поблескивали звезды.

Антонина докладывала, что Маруся с каждым днем разговаривает лучше и лучше. Занятия с доктором помогают. «Только на букве рэ малость курлыкает, будто сизарь, – писала жена своим квадратным недамским почерком. – И говорит, только если есть что сказать. Не по-детскому оно как-то, не по-людскому. Растет у нас с тобой, Адриаша, не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка. Я ей на ночь сказки Пушкина читаю. Давеча молчала-молчала, слушала, потом вдруг спрашивает: «Зачем царевне Лебеди дурак Гвидон?» Я прямо не нашлась, что ответить. И то, зачем вы, мужики, нашей сестре? Одна от вас туга».

Пользуясь тем, что семья в городе, Ларцев почти не бывал в Бологом, где съемный дом. Все дни проводил на озере, которое недавно вскрылось. Ночевал там же, в сторожке. Спал часа по три. Требовалось найти ответ на очень важный вопрос: сколько дней весной продлится остановка трассы на байкальской дистанции, когда по льду уже не поездишь, а паром пускать еще рано?

Придумал одну штуку. В железнодорожной мастерской оковал баркас железным листом, приварил острый нос. Если построить на Байкале настоящий ледокол и проложить проход, когда настил истоньшается и временный путь убран, можно сэкономить три, а то и четыре дня. Каждый из них по приблизительному расчету даст около двадцати тысяч рублей.

Сегодня Адриан с раннего утра был уже на пристани, где заканчивали готовить паромную переправу. Шел сильный дождь, земля раскисла, но Ларцев обращал внимание на погоду, только если она мешала работать. Даже не заметил, что сапоги промокли, а за ворот стекают холодные струйки. На длинном понтоне стоял паровоз с грузовым вагоном. Кран сыпал в него щебенку ковшами по два центнера. Адриан замерял и записывал, на сколько опускается понтон.

Вдруг обратил внимание, что небо прояснилось, сверху больше не льет. Поглядел на восток, не собирается ли выглянуть солнце, подсушить грязь – и увидел, как из телеги вылезает кто-то массивный. Пригляделся – удивился. Мишель Питовранов?

Михаил Гаврилович разглядел Ларцева раньше. Долговязый, с обвисшими мокрыми волосами, тот стоял на краю причала с длинной рейкой в руках и зачем-то тыкал ею в воду.

– Ну и грязища у вас, – пожаловался Мишель, пожимая другу руку (Ларцев предварительно вытер свою о штанину). – Дорогие немецкие штиблеты за девять девяносто, совсем новые, к чертям. А переобуться не во что.

– Ты зачем? Что случилось? – спросил Адриан, так и не усвоивший, что в цивилизованном обществе всякий разговор начинается с реплики о климатических условиях.