И те, наверху, тоже поняли: как прежде жить не получится. В правительстве умные сцепились с тупыми. Если верх возьмут первые – Россия двинется по пути прогресса. И не так, как при покойнике Александре: мол, нате вам от наших щедрот. Нет, господа, теперь вы осознали: реформы – не подачка, а плата за то, чтоб ваших царей больше не убивали. Сначала появится какой-нибудь четвертьпарламент, потом полупарламент – четвертинка свободы, половинка свободы, а в конце концов доживем и до полной. Лет через десять или даже раньше…

Организация, правда, была практически разгромлена. Первое марта надорвало ее силы. Почти все арестованы. Хуже всего, что потеряли Шахматиста. Пытаясь предупредить товарищей об аресте, он неосторожно заглянул на конспиративную квартиру, а там ждала засада. Теперь организация ослепла – не поступают данные о планах полиции. Из руководства Исполкома на свободе остался только Глаголев. Они с Ариадной «легли на дно» – никто кроме Мишеля не знал, где именно.

В этой ситуации самое главное – чтобы враг не догадался об истинном состоянии «Народной воли». Пусть думают, что ее основные силы сохранились. И боятся нового удара.

Питовранов сошел с поезда на станции Парголово и остановился, делая вид, что разминает затекшие конечности. Летом здесь, в дачной местности, людно, вагоны всегда переполнены, а сейчас сошли только двое других пассажиров. На шпиков непохожи, но лучше выждать, пока уйдут с платформы.

Дом был снят еще летом, как раз на случай, если надо будет кого-нибудь спрятать. Место отличное: на берегу озера, никаких соседей, идеальный обзор, скрытно не подберешься. Пешехода видно издалека. Еще и хитрая штука придумана – один товарищ, инженер, изобрел. Когда кто-нибудь ступает на дощатую тропинку, ведущую к даче вдоль дренажной канавы, нажимается пружина, и в доме звенит колокольчик.

Поэтому Мишеля встретили на крыльце. Оба – и Алексей, и Ариадна, нетерпеливые. Им, тут, на отшибе, было трудно без новостей.

– Как у наших? – нетерпеливо спросил Глаголев. По нему было видно, что он извелся от бездействия – лицо осунулось, глаза воспаленные. Ариадна – та выглядела спокойной. Даже довольной.

– Плохо, – сказал Питовранов. – Всех взяли. Так что вы теперь и Азов, и Букин, и Ведин, и Добров, и почти все прочие буквы алфавита.

Поднялись на веранду.

– Мы с Адой обсудили, что нужно делать. – Глаголев без интереса взглянул на принесенные газеты, кинул их на стол. – Что можем сделать мы. Нанесем второй удар – подорвем нового царя. Это их окончательно сломает. Технически оно даже несложно, если не заботиться о путях отхода. Динамитная мастерская завалена. Новых снарядов взять неоткуда, Шварц арестован [это был тот самый инженер, на все руки мастер]. Но у нас тут целый ящик с готовыми бомбами. Обвяжемся – и под колеса царской кареты, с двух сторон. Что скажете, Косолапый?

– План дельный, – ответил Питовранов, изображая рассудительность и стараясь не смотреть на Аду. Она глядела на Алексея с обожанием. – Но пока рано. Во-первых, новый царь еще не совершил ничего такого, за что его следовало бы казнить. Во-вторых, убьем Александра Третьего – императором станет Владимир, а у него репутация намного хуже. Александр – тюфяк. Про Владимира же говорят, что он волчьего нрава. Ну а в-третьих, кнут мы им уже показали. Теперь время показать пряник. Продемонстрировать, что мы не помешаны на убийствах, а совершенно разумны и способны к переговорам.

– Что вы имеете в виду? – спросил Глаголев с недоумением.

– Обращение к правительству. От лица организации. С условиями. Вот, я набросал тезисы, взгляните.

Мишель вынул из кармана мелко исписанный листок. Глаголев взял бумагу в руки. Ада обняла его, читая через плечо.

– Что ж, можно попробовать. – Алексей вернул черновик, поправив там несколько мест. – Написано хорошо. Типография пока цела. Пусть напечатают прокламацию и разбросают по городу. А не подействует – исполним наш с Адой план. Отсрочка даже к лучшему. В ящике восемь цилиндров с взрывчаткой, а нас только двое. Нужны еще люди. Знаете что? – Он на миг задумался. – Я сейчас соберусь и уеду с вами. В городе сразу на Николаевский вокзал – и в Одессу. Тамошняя организация целехонька. С добровольцами после первого марта трудностей не будет.

Он тут же вышел – у Алексея дело следовало за решением безо всякого промедления.

– Мне нужно с вами поговорить, – сказал Михаил Гаврилович, оставшись с Адой наедине. – Эжен совсем нехорош. После двойного несчастья, с сыном и женой, ужасно постарел. Весь седой, руки дрожат. Я боюсь за него. Если бы вы с ним повидались, это могло бы вернуть его к жизни. Подумайте, прошу вас.

Ее глаза сузились.

– Вы хотите, чтобы я встретилась с отцом, а потом бросилась под царскую карету с бомбой? По-вашему, для него так будет лучше?

– А надо ли вам… бросаться под карету? – тихо спросил Питовранов. – Ада, милая, вам нет и двадцати лет. У вас столько всего впереди.

– То есть Алеша погибнет, а я останусь жить дальше? – так же непримиримо спросила она. – Без него у меня жизни нет и не будет. Если бы вы кого-нибудь любили, вам было бы это понятно.

Он умолк, пораженный.

– Господи, вы могли бы быть так счастливы вдвоем… – прошептал он.

– Что об этом говорить? – грустно улыбнулась Ада, и Питовранов понял, что она часто об этом думает. – Мы были очень счастливы там, в закладбищенской слободе – каково название, а? И мы очень счастливы здесь, на этой даче. Что будет дальше и будет ли… Я знаю только одно: где он, там и я.

…Обратно они с Листвицким ради конспирации ехали в разных вагонах. Мишель смотрел правку в тексте.

Исправлений было только три. В предложении «Из такой ситуации может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя отвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к обществу» концовку Алексей заменил на «к народу». И далее – там, где назывались условия прекращения вооруженной борьбы – то же самое. В фрагменте: «1) Даровать общую амнистию по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга. 2) Созвать представителей от всего русского общества для пересмотра существующих форм государственной жизни и переделки их сообразно с общественными желаниями» – «общества» поправлено на «народа», а «общественными» на «народными». Должно быть, в слове «общество» Листвицкому слышались отголоски либерального пустозвонства.

Что ж, «народ» и «народный» действительно звучало лучше.

Из подпольной типографии, которая сохранилась только потому, что единственной нитью, связывавшей ее с организацией, был верноподданный журналист и образцовый патриот Питовранов-Оборотень, Мишель поехал к себе. Номера при ресторане «Митава», многолетнее свое обиталище, он покинул сразу после начала двойной жизни. Новые условия существования были бы невозможны в бойком месте, где ты все время на виду.

Михаил Гаврилович снял квартиру с отдельным входом на тихой улице в Коломне. Жилье было просторное и неуютное. Обходился без прислуги, чтоб не было чужих глаз. От этого возникали бытовые неудобства, но Питовранов был к чистоте нечувствителен. Впрочем, лакеи или горничные время от времени у него появлялись, но фальшивые – когда кому-то из нелегалов требовалось затаиться от полиции. Никто из постояльцев уборкой не занимался, еще и за ними приходилось ухаживать. Мишель безропотно это делал, потому что испытывал к бойцам революции глубочайшее почтение. Люди это были к материальности равнодушные. Один бывший подпоручик, бежавший от виселицы, например, имел привычку, лежа на диване, гасить папиросы прямо о стены. Потом он погиб в перестрелке с жандармами, и Питовранов оставил прожженные обои как мемориал герою революции.