Сын стал не нужен, Вика отпустил его продолжать учебу.

С Водяновым дело приняло иной оборот. Старший филер сразу сказал: надо цепляться за мертвяка, больше не за что. Снова поехали в морг, и там Вика увидел, как работает настоящий мастер.

Водяной раздел ледяной труп донага, поискал шрамы, ожоги, приметные родинки, осмотрел в лупу зубы. Ничего полезного не обнаружил. Тогда взялся за одежду. Она была самая обыкновенная, зацепиться не за что, в карманах пусто, и всё же агент остался доволен.

– Глядите, сударь, – сунул он Воронину под нос стоптанные башмаки. – Набойки. Видите?

Чиновник ничего особенного не заметил.

– Ну, набойки.

– Необычные. Не три дырки, как у всех, а две. И не гвоздики – винты. Это у сапожника такой почерк.

– Да мало ли где он мог починить обувь? Может, не в Питере.

– Не-ет, – протянул Водяной. – Свеженькие. Пару дней потоптаны, не больше. Питерский кто-то. Поищу.

И что же? Через два дня сообщает:

– Сапожник Ехтонен, на Выборгской стороне. Показал ему фоту – признал Брюнета. Помнит его. Говорит, картавый был, букву «л» глотал.

– Поляк?

– Очень возможно. Гол как сокол. Пока мастер ему набойки приколачивал, сидел разумшись, ждал. Я спрашиваю: «О чем балакали? Знаю я вас, сапожников. Любите языки чесать». Помалкивал, отвечает. Я ему: вспоминай всё что было. Тогда Ехтонен припомнил, что у Брюнета гривенника расплатиться не хватило. Сходил за деньгами как был, разумши. Принес. Минут десять отсутствовал, – со значением прибавил филер.

– Значит… Значит, близко живет? – сообразил Вика. – Надо порасспрашивать местных!

Водяной посмотрел снисходительно: учите ученого.

– Установил уже адрес. Симбирская улица, номер 59. Доходный дом из самых дешевых. Наш назвался Ельниковым, бывшим студентом. Вот паспорт, я у дворника взял.

– Ох, Трофим Игнатович! – восхитился Воронин, беря документ, выданный в городе Белостоке. – Почему «назвался»? Очень возможно, что фамилия настоящая.

– Не, печать мне знакомая. Видите, у орла левая башка без глаза? Такие шлепает ихняя народовольская контора. Хрен знает, кто он, но только не Ельников.

– У вас еще что-то припасено, – сказал Вика, глядя на довольную физиономию филера. – Выкладывайте.

– Потолковал и с дворником, и с соседями. К Ельникову никто не захаживал кроме некоей девицы. Одета по-простому, в платок. Но дворник говорит, один раз задел ее метлой по сапожку, она говорит: «Извините». Простая так не скажет. Ряженая она, из интеллигенции. Приметы у меня записаны. И еще. Неделю назад – помните, когда приморозило – соседка видела, как Ельников проводил свою знакомую до угла и посадил на извозчика.

– И что?

Водяной вздохнул.

– Трудненько будет найти. Но попробую. Другой зацепы всё одно нету.

Вот какой у Воронина был помощник.

Седьмого марта убитого государя провожали в последний путь, очень недлинный: из Зимнего дворца в Петропавловскую крепость, к месту упокоения. Площадь, тротуары, стрелка Васильевского острова, Кронверкский проспект были запружены густой толпой. Ее рассекали плотные, плечом к плечу, двойные шеренги гвардейцев: одна была повернута лицом к траурному кортежу, держа ружья на караул, другая – развернута к публике и зорко следила за собравшимися. В самом опасном месте, на Дворцовом и Биржевом мостах, чуть не половину зрителей составляли филеры и переодетые полицейские.

Голова змеи-колонны была вся золотая от парчевых риз духовенства и блеска иконных окладов. Потом ползло длинное тело, сплошь черное: восьмерка вороных лошадей со страусовыми плюмажами, катафалк под горностаевой мантией в окружении тридцати пажей с горящими факелами и почетного генеральского караула, пешие члены августейшей фамилии с крепом на рукавах, флигель-адъютанты с непокрытыми головами и далее высшие чины империи – в черных плащах поверх мундиров.

Действительный статский советник Воронин почтительно пробирался от хвоста процессии вперед, печально раскланиваясь со знакомыми. Настроение у него при этом было отменное. Хоронили не прежнего царя, а прежнее царствование, столь много обещавшее вначале и окончившееся такой катастрофой – по вине человека, чье изуродованное тело везли сейчас в черном ящике. Потому что, если в государстве случается беда, всегда виноват тот, кто им руководит, – оказался слаб, или неумен, или неудачлив, что для помазанника Божия тоже непростительно. Новая власть будет иной. Должна быть иной.

Поглядывая на молчаливую толпу, Виктор Аполлонович видел скорбящие и плачущие лица, но их было меньше, чем жадно любопытствующих. Попадались и нарочито бесстрастные, но с радостным блеском в глазах. Эх, надо было разместить агентов прямо в траурной колонне, чтоб смотрели в оба и брали тайноликующих на заметку, подумал Воронин. Много интересных субъектов можно было бы обнаружить. Большинство зрителей, впрочем, глазели на процессию с тупо бессмысленными физиономиями. Про народ всё сказано Пушкиным с гениальной лаконичностью: безмолвствует. И не дай бог, чтоб разверз уста, оттуда польется чушь и дикость.

Тут Вика наконец увидел впереди стройный дамский силуэт в черной накидке и широкополой шляпе – улыбнулся. Вы-то, любезная Варвара Ивановна, мне и нужны.

Пристроился слева, близехонько.

Мадам Шилейко покосилась из-под вуали, чуть замедлила шаг, чтобы отстать. Воронин сделал то же самое. Они были еще только на середине первого моста, времени оставалось предостаточно. Пусть гадина понервничает.

Не выдержала.

– Вы мне хотите что-то сказать, господин… Сорокин, Воробьев – как вас там? – прошипела фаворитка фаворитки мертвеца (таково теперь было положение некогда всемогущей Вавы). – Ежели нет, потрудитесь удалиться.

– Сколь веревочке ни виться, а конец домотается, – философски заметил Виктор Аполлонович.

– Явились позлорадствовать по поводу убийства государя императора? – повысила голос опасная женщина, чтобы услышали соседи. – Вы, Воронин, всегда ненавидели его величество!

Помнит, оказывается, фамилию.

Господин в камергерском мундире, шедший впереди, в ужасе оглянулся.

– Нет, сударыня, я явился сообщить, что у вас есть сорок восемь часов, – уютно проворковал Вика.

– Какие сорок восемь часов? На что?

– На то, чтоб убраться из России и никогда более не возвращаться.

– Вы напрасно думаете, что я не подготовилась, – перешла на шепот Шилейко. – У меня несколько тысяч документов, которые будут крайне неприятны, а то и губительны для многих важных особ. Только попробуйте меня тронуть! Взрыв первого марта покажется детской хлопушкой по сравнению с тем, что я вам устрою.

Он насмешливо поклонился:

– Это первая причина, по которой вас не отдают под суд, мадам. Конечно, можно было бы сделать так, чтобы вы попросту исчезли, но государь император – рыцарь, и с женщинами не воюет. Однако замечу вам лично от себя. Если за границей вы позволите себе какие-нибудь шалости, то учтите: в Департаменте государственной полиции теперь существует заграничный отдел с резидентами по всей Европе. Эти господа, в отличие от его величества, начисто лишены рыцарственности.

«Паникует, стала неосторожна, – думал Воронин. – Проболталась про компрометажные документы. Надо будет на границе обыскать багаж и ее саму. Если бумаг не окажется – посадить мерзавку в карету без окон и отвезти в тихое место. Держать там, пока не выдаст».

– Торжествуете, что вам удалось меня погубить? – сверкнув глазами, прошипела Варвара Ивановна.

– Я вас погубил? – удивился Вика. – Что вы, миледи. Я всего лишь Лилльский палач.

Вечером того же дня состоялся еще один разговор, поважнее объяснения на мосту.

Виктор Аполлонович, подобно оруженосцу перед турниром, снаряжал своего господина на ристалище. Завтра на Совете министров обер-прокурору предстояло дать бой за Манифест.

– Всё очень просто, – объяснял чиновник особых поручений. – Сначала листок с буквой «А» наверху – видите красный карандаш? Потом «Б». Потом «В» и «Г». Перепутать невозможно. Нужные места подчеркнуты зеленым.