Привычка креститься по-армянски в судьбоносные моменты осталась с тифлисского детства – мистический ритуал помогал сдать трудный гимназический экзамен. То же и теперь, только экзамены стали иными. Сегодняшний можно было считать выпускным, и пройден он был на «отлично».

После месячных обсуждений, уговоров и тайных маневров нынче утром государь наконец одобрил «Всеподданнейший доклад», велев вынести его на утверждение Совета министров через четыре дня, в четверг. Это будет формальность. Главное препятствие – опасливость самодержца – преодолено. Исторический день!

Учреждаются две комиссии, административная и финансовая, в которые будут избраны, именно избраны, представители земств и городов. Из их числа составится постоянный орган не с законодательными, а всего лишь с законосовещательными функциями. Разве ж это парламент? Разве ж это конституция? Да ни боже ты мой.

Михаил Тариэлович усмехнулся, глядя в окно кареты на косую метель. Весною пока не пахло. Мерзейшая питерская череспогодица: то заморосит, то на минутку поманит солнышком, то сызнова заметет надоевшей снежной трухой.

Комиссии и законосовещательный предпарламент создадут основу для формирования новой структуры общества. Проекты о преобразовании городской жизни и об окончательном освобождении бывших крепостных, которые уже двадцать лет всё «временно обязаны» работать на помещиков, дадут толчок быстрому росту «третьего сословия». Мещане превратятся в граждан, сельские жители – в полноправных хозяев. Через пять лет, согласно стратегическому плану, деталями которого Михаил Тариэлович ни с кем не делился, страна дозреет и до настоящего парламента. Россия помчится гигантскими скачками, как застоявшийся в стойле рысак.

Экипаж в сопровождении конной охраны уже подъезжал к министерству внутренних дел. Сюда, в здание у Чернышева моста, Лорис переместился прошлым летом, когда завершилась реорганизация правительства. С Верховной распорядительной комиссией и прочей чрезвычайщиной было покончено, она только нервировала подданных. Империя дышит размеренно, живет обычной жизнью. Общество воодушевлено, горизонт светел, террористы забились в щель.

Беспечничают, однако, только дураки. Поэтому из кареты министр вышел, только когда, согласно инструкции, охрана спешилась и встала с обеих сторон цепью. Полицейские еще ранее того остановили прохожих на набережной – с вежливыми извинениями, а как же. Михаил Тариэлович еще и поклонился зевакам, когда шел к подъезду. Чай, не Угрюм-Бурчеев, а «диктатор сердца».

Поднялся к себе в кабинет по задней лестнице, чтобы не проходить через приемную. Там, конечно, посетители, и не всем им следовало показываться.

Секретарь доложил, кто ожидает приема. Двух губернаторов и директора департамента министр велел подержать, жандармскому генералу назначить другое время, а председателя столичного съезда мировых судей впустить без промедления.

– Помните, как я говорил, что через девять месяцев родится младенец по имени «Новая Россия»? – спросил он, выходя навстречу Воронцову и крепко пожимая узкую вялую руку. – Сегодня раздался первый писк новорожденного. Через четыре дня крестины.

И принялся оживленно рассказывать об утренней аудиенции у государя. Бледное до прозрачности лицо посетителя оживилось, взгляд утратил обычную скорбность.

– Дай Бог, дай Бог, – повторял Евгений Николаевич, пытаясь улыбнуться, но губы отвыкли от этого мимического движения, их уголки всё норовили загнуться обратно книзу.

«Как он сдал, бедняга», – думал министр, зная о воронцовском горе. С другой стороны, делу это было на руку. Чтобы отвлечься от семейных бед, граф Евгений Николаевич весь отдался общественному служению, пользы от него было много, а в скором будущем сей имам либерализма понадобится еще больше.

– Это прекрасно! – воскликнул Воронцов, дослушав. – Великое событие, великое! Но ведь и я к вам по тому же поводу. Вы неоднократно говорили, что государь не решается вводить в нашей огромной, плохо контролируемой стране народное представительство, опасаясь непредсказуемых последствий. Я придумал способ продемонстрировать его величеству, что ничего ужасного не произойдет. А заодно можно провести опыт избирательно-депутатского механизма на сравнительно небольшой и превосходно контролируемой площадке.

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересованно молвил Лорис, искоса посмотрев на каминные часы.

– Нужно в целях эксперимента учредить выборный орган от столичного населения. При градоначальнике. Точно так же, как потом будет работать предпарламент при императоре. Процент умных, образованных, европейски развитых людей в Петербурге очень высок. Можно не сомневаться, что состав получится отменным. Государь понаблюдает за работой депутатов и уверится, что Россия вполне созрела для парламентаризма.

– Превосходная идея, – одобрил Михаил Тариэлович, мысленно прикидывая, в какую обертку можно завернуть эту пилюлю. «Особое совещание при градоначальнике»? Пожалуй. Звучит нестрашно. Может пройти. С другой стороны, не раздразнит ли это гусей?

Он еще раз посмотрел на часы, и на сей раз Воронцов это заметил. Извинился, что занял столько времени, поклонился, направился к выходу. Глядя на прямую, будто затянутую в корсет спину судебного председателя, на спускающиеся к воротнику длинные седые волосы, министр печально покачал головой.

Эжен вышел к Фонтанке, побрел по набережной. Спешить было некуда. Остановился у зеркальной витрины кухмистерской, посмотрел на себя. Ходячее привидение. Неудивительно, что Лорис-Меликов разговаривал, будто с больным.

«Я не болен, я умер», – подумал Воронцов безо всякой жалости к себе, а с отвращением. Потому что покойникам место под землей. Нечего им расхаживать по белу свету, пугая людей.

Сегодня исполнилось ровно два месяца, как Евгений Николаевич перестал числить себя среди живущих.

Всё случилось в новогоднюю ночь.

Они с Лидой, конечно, не праздновали. Перед полуночью сидели в гостиной, разговаривали вполголоса. Всё о том же. В тысячный раз.

Когда ударили часы, Эжен сказал:

– Пусть восемьдесят первый год вернет нам Аду. Пусть найдется лечение для Викентия. И пусть у России наконец появится шанс на лучшее.

Он не договорил. Звон последнего удара слился с треском выстрела.

Сын пустил себе пулю в рот из своего армейского револьвера, который Евгений Николаевич спрятал далеко и, казалось, надежно. Вот чего никогда себе простить нельзя: что не выбросил проклятое орудие убийства. Конечно, тот, кто твердо решил уйти из жизни, способ найдет, но тут слишком велик соблазн – одно движение пальца, и кончено.

Вторая ужасная, непростительная ошибка – что не удержал Лиду, когда она с криком кинулась из комнаты. Застыл, окоченел, тряпка.

Вид самоубийцы был ужасен. Вся стена над изголовьем кровати в белом, сером и красном… Жена лишилась чувств – навсегда. Нет, назавтра она очнулась, но это была уже не Лида, а какое-то иное существо с застывшим взглядом. Доктора сказали, это называется «синдром улитки». От чрезмерного потрясения сознание словно прячется в скорлупу. Если в течение двух недель не произойдет ремиссии, процесс станет необратимым.

Ремиссии не произошло. Лида не вернулась и уже не вернется. Да и куда, ради чего? Она жила в лечебнице, в комнате, где никогда не раздвигали штор, потому что больная начинала жалобно кричать. То сидела в кресле, глядя на тусклую лампу. То лежала на кровати, в темноте. Все узы, связывавшие Лидию Львовну с миром, разорвались.

У Воронцова одна оставалась: служение. На этой тонкой нитке он только и удерживался.

«Неправда! – сказал Эжен своему отражению. – Еще есть Ада. И я найду ее!».

Эта мысль оживила его. Он зашагал быстрей, отстукивая тростью по затоптанному грязному снегу. Дворники еще не успели убрать его после утренней метели.

Неделю назад Евгений Николаевич ехал на омнибусе по Невскому, рассеянно глядя в окно, и вдруг, на мосту через Екатерининский канал, увидел дочь. Она была очень странно одета – в полушубке и шерстяном платке, будто не барышня, а мещанка. Рядом какой-то молодой человек в потрепанной студенческой шинели, с непокрытой головой. Они стояли у перил и о чем-то сосредоточенно разговаривали. Эжен покачнулся, схватился за поручень. Потер глаза – не наваждение ли, от постоянных мыслей о дочери. Когда открыл, Ады было уже не видно, ее заслонила толпа. Закричал кондуктору, чтобы остановили, но это не полагалось, а когда выскочил на остановке и добежал обратно, было поздно. Ада – если то была она – исчезла.