Увы, вражеский фланг оказался защищенным.

Расследование началось еще ночью и продолжалось весь день. Личность стрелявшего установили сразу – вопреки ожиданиям, он назвал себя сам. Некто Молодецкий, двадцати пяти лет, иудейского происхождения. Только что прибыл в Петербург, в связях с «Народной волей» и вообще с революционерами никогда не замечался и не подозревался. На вопрос, кто надоумил его на злодейский умысел, с наглой ухмылкой ответил: «Кто-кто. Хер в манто». После чего сжал губы и больше рта не раскрывал.

Лорис-Меликов понаблюдал из-за портьеры пять минут и понял: пустая трата времени. Снова ошибка. Надо было кончить мерзавца при задержании.

Но раз уж так вышло, главное – быстрота, как при хирургической ампутации. Заодно явится случай показать, что новая власть умеет не только приятно мурлыкать. У нее есть стальные когти, при необходимости они разят молниеносно. Ситуация для этого была правильная. Все потрясены, все полны сочувствия к жертве ничем не спровоцированного покушения. Ждать, чтобы сочувствие переключилось на Молодецкого, нельзя.

В один день военно-полевой суд вынес приговор: виселица. И постановил назавтра же исполнить. Вот что такое «ган».

Михаил Тариэлович попробовал обратить несчастный инцидент на пользу дела. Сказал императору, что шеф жандармов, позволивший террористу подстеречь главу правительства прямо перед резиденцией, достоин отрешения от должности. Но оказалось, что Толстой с Дрентельном уже побывали у государя с ябедой и свалили всё на самого председателя Комиссии. Он-де пренебрег всеми рекомендациями и отказался от телохранителей, о чем Дрентельн даже подавал докладную записку.

Царь выбранил Михаила Тариэловича и объявил, что отныне помещает его под полную опеку жандармского начальника. По всем вопросам безопасности слово Дрентельна – закон.

Идиот Дрентельн немедленно превратил особняк на Большой Морской в неприступный Севастополь, аж улицу перегородил. На первом этаже обосновался жандармский караул, который – каково? – не подчинялся хозяину дома. Это был самый настоящий домашний арест!

Лорис-Меликов пребывал в чрезвычайном раздражении. И знал по себе, что не успокоится, пока не найдет решения проблемы.

Несмотря на позднее время, послал за Ворониным и не стал ходить вокруг да около.

– Мне известно, что Дрентельн – человек, лично преданный графу Толстому. Это похвально. Но скажите, Виктор Аполлонович, есть ли у генерала какие-нибудь другие достоинства кроме преданности?

Воронин ответил настороженно:

– Александр Романович решителен. Храбр. Исполнителен.

– Умен ли он?

– Я не понимаю, зачем и почему вы мне задаете эти вопросы, – начал сердиться чиновник особых поручений.

– Объясню, когда вопросы закончатся. Пока же следующий. Считаете ли вы, что в стране, ведущей тяжелую войну с хитроумным, дьявольски изобретательным, беспредельно дерзким врагом, политической полицией может руководить всего лишь решительный, храбрый и исполнительный, но, судя по вашей реакции, неумный человек?

Здесь разговор прервался, потому что снизу донесся пронзительный крик, а потом что-то загрохотало.

– Ради бога, оставайтесь здесь! – побледнев, крикнул Воронин и бросился в коридор, а оттуда к лестнице.

На первом этаже творилось нечто из ряда вон выходящее. Двое жандармов выкручивали руки худому и бледному человеку в растерзанном пальто. Он был бородат, с воспаленным взглядом – классический террорист-фанатик. Еще двое охранников держали его на прицеле револьверов. Капитан, начальник караула, опасливо вертел в руках какой-то прямоугольный сверток.

– Пустите меня к нему! Пустите! – кричал задержанный. – За что вы мне ломаете руки?

Унтер сзади зажал ему рот.

– Тихо мне!

– Ворвался с разбега, пробежав мимо часовых, – объяснил капитан. – В руках держал вот это. Я думал бомба, но для бомбы легковато. И оружия при себе нет.

– Дайте ему говорить, – велел действительный статский советник. – И отпустите его. Он никуда не денется. Вы кто такой? Что вам нужно?

– Я Гаршин! Писатель Гаршин, – задыхаясь, пролепетал бородатый, вытирая разбитый рот.

– Гаршин? Всеволод Гаршин? – поразился Виктор Аполлонович. – Автор «Четырех дней»? Но зачем вы здесь? И что в свертке?

– Там икона Спасителя. И письмо. На случай, если меня к графу не пустили бы. Умоляю, скажите ему! Нынче же, немедленно! Завтра будет поздно! Или передайте письмо с иконой. Непременно с иконой, она чудотворная!

Капитан развернул сверток.

– Действительно икона. И листок. Много понаписано…

– Дайте сюда, – стал спускаться по ступеням Воронин.

– Не могу. Инструкция его превосходительства. Что если тут намазано ядом?

Виктор Аполлонович вздохнул.

– Ждите. Доложу.

Он объяснил Лорису, что Гаршин – модный литератор, весьма талантливый. Был на турецкой войне добровольцем, ранен, произведен за храбрость в офицеры. Опубликованный в «Отечественных записках» рассказ «Четыре дня» – о раненом, забытом на поле боя, – в свое время произвел большой фурор.

– Скрутить известного писателя у меня в доме? Ох, благодарю покорно за такую услугу! – разозлился граф. – Знаю я, какая у них от Дрентельна инструкция! Настроить против меня общество! Ведите писателя ко мне. Лично принесу извинения.

Но начальник охраны согласился выполнить указание лишь после исполнения «протокола безопасности».

– Это ничего, что угодно, я на все согласен, – сказал Гаршин.

Велели раздеться догола – безропотно повиновался. Дал себя вертеть, щупать, рассматривать в лупу ногти.

– Господи, это еще зачем? – не выдержал Вика.

– Под ногтями может быть яд, – с важным видом объяснил капитан. – Царапнет – и готово. В любом случае прошу зарегистрировать, что я протестовал против доступа лица, именующего себя литератором Гаршиным, к его высокопревосходительству.

– Хорошо-хорошо. Одевайтесь, сударь. Граф ждет вас.

После такого не наизвиняешься, мрачно думал Воронин, ведя наверх взволнованного литератора.

Но времени на извинения графу предоставлено не было. Еще с порога кабинета Гаршин зачастил:

– Ваше сиятельство, умоляю, пощадите преступника! В вашей власти не убивать его, не отнимать человеческую жизнь – о, как мало ценится она человечеством всех партий! Избавив этого несчастного от казни, вы казните самое идею убийства! Она уже наделала столько горя, пролила столько крови – виноватых и невиноватых. Кто знает, быть может, в недалеком будущем ее прольется еще больше! Вы – сила, Ваше сиятельство, вы – государство! А государство не может вставать на одну доску с убийцами, с разрушителями государства! Простите человека, убивавшего вас! Умоляю вас, умиротворите страсти! Умоляю вас ради преступника, ради меня, ради вас, ради государя, ради Родины и всего мира, ради милосердного Христа! – Писатель смешался, растерянно всплеснув руками. – Тут я должен был пасть на колени и протянуть вам икону Спаса, но у меня ее отобрали… Я тогда просто паду на колени…

– Не вздумайте! – вскричал Лорис, но поздно.

Молодой человек уже бухнулся на пол. Михаил Тариэлович схватил его за плечи, стал поднимать, кидая Воронину красноречивые взгляды, означавшие: да это совершенный умалишот.

Потом он усаживал расплакавшегося просителя в кресло, поил водой из графина и объяснял, что право помилования принадлежит только его величеству, но что он, Лорис-Меликов, со своей стороны сделает все возможное.

– Правда? Правда? – просветлел Гаршин. – И вы изложите государю мою идею? Про казнь не убийцы, а убийства?

– Непременно, – сказал граф. – А теперь ступайте, уже очень поздно. Господин Воронин вас проводит.

Писатель вышел совершенно счастливый, благодаря и кланяясь.

На секунду задержавшись, Вика шепотом спросил:

– Неужто правда будете ходатайствовать о помиловании?

– Еще не хватало, – так же тихо ответил Лорис. – В таких делах мягкость недопустима. Но пусть писатель всем расскажет, что я обещал попробовать. Проследите, чтоб болваны его не арестовали. Всё испортят.