Не договорила. Мишелю стало ее невыносимо жалко.

Это была поразительная история. И притом не столь уж редкая в современной России.

Тринадцатилетняя девочка сначала полюбила того, кто любит революцию, а потом так же горячо полюбила и предмет его любви. Сколько их, таких Ариадн в Движении?

Алешу Листвицкого арестовали в семьдесят пятом, сами же крестьяне на него и донесли. Четыре года Ариадна Воронцова писала ему письма, ни разу не получив на них ответа. Но она верила, что однажды Алексей вернется.

И год назад Листвицкий действительно вернулся. Однажды ночью просто позвонил в дверь Мишелю. Спросил, можно ли переночевать.

Оказалось, что он уже полтора года на свободе.

– Почему не дал знать раньше? – спросил Питовранов.

– Причины не было.

– А теперь есть?

– А теперь есть. Расскажу, всему свое время.

За годы разлуки прежний юноша, чуть что заливавшийся румянцем, изменился до неузнаваемости. Порывистости, многословия, улыбчивости не осталось вовсе. Движения стали скупы, взгляд цепок.

– Скажите, Михаил Гаврилович, вы всё тот же, что раньше? – спросил ночной гость. – Судя по тому, что пишут в газетах, да.

У Питовранова тогда были очередные неприятности. Ему грозил суд за «злонамеренные инсинуации» в адрес столичного обер-полицмейстера, об этом много писали.

– Это нехорошо. Неумно, – сказал неузнаваемый Листвицкий, словно старший товарищ младшему. – Нужно заканчивать игры во фронду. Ею от власти ничего не добьешься. Это власть в Питере и Москве изображает европейскость. Чтобы знать, каковы эти скоты на самом деле, нужно побывать там, где побывал я.

Далее последовал сухой, безэмоциональный рассказ – как догадывался Мишель, лишь о малой части Алексеевых приключений.

Начал Листвицкий не с ареста, не с крепости и не с суда, а сразу с тюрьмы в Минусинске.

– …У тамошней пересылки плохая репутация. С политическими они обращаются, как с уголовными. На «ты», с матерщиной, с зуботычинами. Я и еще один, Зонтаг, студент из Москвы, заявили протест. Начальник решил сразу нас обломать. Растянули во дворе, чтоб было видно из всех камер, в том числе из женских. Стянули штаны, влепили полсотни розог. Я попробовал брыкаться – сломали руку… Той же ночью, – спокойно продолжил Алексей, – Зонтаг облил себя горящим керосином из лампы. Умер только на следующий день. Говорят, лежал черный, как головешка, и беспрестанно кричал от боли, всё тише и тише. В рапорте потом написали «несчастный случай». А меня посадили в камеру к убийцам. Они мне и руку починили, и жизни научили. Был там один, пожизненник. Сказал мне: «Дурак твой кореш из-за такой ботвы себя кончать. Полста горячих – тьфу. Коли жизнь недорога, лучше б сначала кого из волков пришпарил». Этот урок философии я и взял на вооружение, – без улыбки пошутил Листвицкий. – Жизнь мне, конечно, дорога, но «пришпарить волков» – дело святое.

– Как же вы оттуда вырвались? – тихо спросил потрясенный рассказом Михаил Гаврилович.

– Бежал.

– Как?

– Быстро, – все так же, без улыбки, ответил Алексей. Удивительное у него было лицо. Не преждевременно постаревшее, нет, а словно покрывшееся ледяной коркой, которая сковывала мимику. – В Иркутске сказал, что желаю дать новые показания. В целях смягчения кары. Повели меня через полгорода к прокурору двое конвойных. Поскольку я из тюрьмы, перед выводом не обыскали. А у меня в рукаве штырь, это наточенная отвертка. Уголовные дали. Если нужна быстрота, штырь лучше ножа – нож застрять может. Только со штырем большая точность требуется. Рана ведь очень маленькая. Я в камере тренировался. Нужно обвести на стене гривенник, и потом в кружок очень быстро, ударяя снизу вверх, попасть без ошибки сто раз подряд.

Он показал, как надо бить – с поразительной, бешеной скоростью.

– Один конвойный впереди, другой позади. Сначала я развернулся – и заднему в глаз. Выдернул – и сразу переднему под затылок, в шейные позвонки. Он и обернуться не успел.

Михаил Гаврилович слушал в онемении.

– За эти полтора года я много где побывал, – так закончил рассказ Листвицкий. И больше ничего в тот раз говорить не стал. Картина восстановилась уже потом. По частям.

Он вел подпольное существование в Москве, Одессе и, кажется, еще нескольких городах. В Организации считается специалистом по исполнению приговоров. Только что кооптирован в ИК (Исполнительный Комитет) и теперь будет в основном проживать в Петербурге. Предыдущего Глаголева застрелили при попытке ареста – случайно попал в засаду на проваленной явке.

Но к тому времени, когда Мишель узнал все эти подробности, он давно уже сам законспирировался. Не так, как остальные подпольщики: имени не менял, места жительства тоже. Только по заданию ИК «перекрасился». Так можно было принести больше пользы Главному Делу.

Про Главное Дело Листвицкий-Глаголев заговорил не на первой и не на второй встрече.

Сказал, что ИК пришел к убеждению: нет смысла казнить исполнителей, будь то жандармские кровососы или гнусные губернаторы. Это все равно что обрывать листья на сорняке. Принято решение мелкую террористическую борьбу прекратить, не распылять силы. Главное Дело – подрубить корень. А он в самодержавной системе один: самодержец.

Весь последний год Организация работала только по этому направлению. Апрельская попытка продемонстрировала, что пуля – дура. Надежный результат дает только бомба. Трижды пытались подорвать царский поезд, потому что взрыв на большой скорости – двойной шанс на успех. Первые два раза не вышло. В третий раз подвел источник информации. Надеялись на акцию в Зимнем – опять неудача.

Но костер пылал упорным, негасимым пламенем. Работа продолжалась.

Ариадна вдруг встрепенулась, ее лицо просветлело.

– Пришел!

Мишель удивленно на нее воззрился. Темнота за окном была по-прежнему беззвучной. Но у любви особенный слух. Через несколько секунд действительно скрипнула калитка, раздался звук шагов.

По мере их приближения черты девушки становились всё прекрасней, и Питовранов отвел глаза, будто увидел такое, на что посторонним смотреть не следует.

Как между Листвицким и дочерью Эжена возникли, верней восстановились отношения, Михаил Гаврилович не знал, но догадаться было нетрудно.

Должно быть, Алексей явился к ней точно так же, безо всякого предупреждения. После четырех лет писем в никуда и молчания. Вернулся, и тоже перевернул всю жизнь.

Страшно было подумать, чем закончится эта любовь. Но сами влюбленные над этим, кажется, голову не ломали.

– Привет, Куница, – сказал с порога Глаголев, еще не заметив, что Ариадна не одна.

– У нас гость, – быстро произнесла девушка, словно вошедший произнес нечто чрезвычайно интимное, хотя «Куница» было не нежным прозвищем, а партийной кличкой. Бог весть почему. На остромордого, пронырливого зверька Ариадна была нисколько не похожа. Иное дело – «Косолапый» (так в Организации называли Питовранова).

– Что случилось, Косолапый? – нахмурился Глаголев, повернув голову. – Я же говорил: без вызова сюда не являться, только в самых чрезвычайных обстоятельствах.

– У меня чрезвычайное сообщение. Я сегодня имел возможность рассмотреть Лорис-Меликова.

– Как это?

– Как вас сейчас. Близко. И говорю со стопроцентной уверенностью: этот человек опаснее Толстого и Дрентельна вместе взятых. Да и царя. Он собирается психологически изолировать Организацию от общества. Оставить безо всякой поддержки, превратить в пугало. Самое плохое, что у него может получиться. Поверьте опытному журналисту, это феноменально оборотистый господин…

Мишель принялся рассказывать подробности, не забыв упомянуть о том, что завтра диктатор встречается с идейными вождями либерального лагеря.

Глаголев сосредоточенно слушал, но на месте не стоял. Снял бекешу и ватный картуз (он был одет мастеровым). Не стесняясь, скинул косоворотку, обнажив поджарый торс, и стал умываться над тазом. Ариадна поливала из кувшина. Один раз, думая, что Мишель не видит, слегка провела ладонью по изрезанной белыми шрамами спине.