Хозяева хутора встретили молодых с распростертыми объятиями. Баба Ядвига снова накормила их до полной обездвиженности, а Вой цех Людвигович предложил пройтись с ним на экскурсию, но, конечно же, после восстанавливающего утреннего сна. Баба Ядвига постелила еще не отошедшей от схватки с комарами молодежи в отдельной комнатке, украшенной расшитыми орнаментом занавесками и настенным плюшевым ковриком с пятнистыми оленями. Орнамент представлял собой сплетение стилизованных еловых лапок, что роднило уютную комнатку с недавно покинутым шалашом и гармонизировало переход к новой счастливой жизни. Без сырости, холода и растреклятых комаров!

До обеда Милочка со своим Робинзоном проспали без сновидений. Все, что было на них надето, самостоятельно высохло на спинках кровати. Кот, просочившийся в дверную щель, нежился на одеяле, задрав все четыре лапы вверх в выемке, образовавшейся между лежащими бесчувственными телами.

Место для хутора было выбрано с умом. Большая поляна не давала комарам укрытия, и они давно плюнули на безнадежную затею поживиться хуторянами. От обеда уклониться не удалось. Поэтому последующий за сим час молодые отсиживались на крыльце в компании с благодушным упитанным котом.

Закончив сгребать сено на дальнем конце поляны, к слегка осоловевшим супругам подошел Вой цех Людвигович, присел на крыльцо и достал из кармана жилета неразлучную трубку.

– Так пойдете зе мноу на шпацер (прогулку)? – обратился он с сильным польским акцентом к супругам, ставя ударение на «о» в слове пойдете.

– С удовольствием, – дружно ответили беженцы.

Хозяин еще минут пять отдыхал, попыхивая вкусным дымком, затем выколотил трубку о балясину крыльца, встал и сделал приглашающий жест даме в направлении березовой рощицы на восточной окраине поляны.

Там, в редколесье, среди пышной некошеной травы, проглядывали бесформенные глыбы серого, кое-где поросшего черным лишайником бетона.

– То велика во́йна, – тихо пояснил Вой цех Людвигович, ставя ударение в слове война на первом слоге. – То все сорок первый. Германцы катили механизованы, как мо́рська волна. Ту был укрепрайон. Небольшенький такой. Дальше аэродром с бомбардовцами. Германцы и его захватили прямо со всей авиацией. Но на укрепрайоне им по зубам дали крепко. Там, где сейчас лес, поле было колхозное. После того боя стало оно похоже на свалку металлолома. Особенно много грузовиков пожгли наши. Я пацаном был, смотрел на бийку со своего огорода. Хорошо видно было и интересно. Хотя и страшно. Но в нашу сторону ничего не летело. Мы с соседями, Алексой и Богданом, даже окопчик себе выкопали, пока немцы подходили. Хотели спрятаться, а тут такое! Мои все под подло́гом (полом). А пацаны убёгли. Смотрели, как самолеты с крестами налетели, как бомбили укрепрайон. Вот что от него осталось.

Как германец пришел, жить стало страшно. Стреляли людей за звёнзек (связь) с партизанами. Потом о́йца (отца) застрелили. Хотя он не партизан был, а конюх.

Мать решила уходить до Варшавы, где ее сестры, двое, жили. Взяла нас с маленькой Зоськой и пошли мы пеши. Кругом оккупация, германцы лютые. Кушать все время хотели. Хорошо, что лето было, ночами не мерзли. Где кто по дороге хлеба давал, где молока. Удивлялись люди: «Куды вы? Усе на восток уходят, а вы на запад!»

А мать говорила: «Та на востоке мы уже были. А на западе, може, и поживем, хоть при германцах, но при родных сестрах». Приходилось по дороге и жебраць (просить милостыню). Но до́шли.

До самой Варшавы мы добрались только в октябрь. Хорошо нас встретили, дали крышу, маме работу. Стала мать шить германцам тенты на грузовики. А я сам видел, как хорошо они горят, когда в них стреляют.

Школы не было. Зоська маленькая дома сидела, а я все по улицам с хло́пами… Германцы, патруль, пару раз арештовывал, но отпускали. У нас ни зброи – оружия, ничего не было. Тех, у кого зброю находили, стреляли на месте. Я германцам свего о́йца простить не мог. Ненавидел их страшно. После восстания в еврейском гетто, в мае сорок третьего года, нашел озбройных жолнежей (солдат) с Армии Крайовой. Стали меня учить, как стрелять в германца, как гранаты бросать. В августе сорок четвертого командиры нам мувили (сказали), что есть уклад (договор) с Красной Армией, же она нам поможет, если мы начнем бийку, ту, у Варшаве. Я велю моцны (очень крепкий) был на то время, высокий. Всем говорил, что мне восемнадцать. А по правде было на четыре роки меньше.

То страх был великий. Такого не видали люди. Германцы, сволота, воевать бардзо (очень) хорошо умели. Бедная та Варшава! Стреляли мы, пока были патроны. Но все напрасно. Не пошла на Варшаву Красная Армия, как мы ее ждали. Германцы разбили нас на части, потом каждую часть добивали без всякой жалости. И мирных мешканцув (жителей) не жалели. Тысячи легли в то восстание. Надежды ни у кого не осталось. Кто мог, тот ушел в канал. Там под землей канал есть Варшаве. В Париже такой есть тоже. Как это правильно? – канализация? Вода там течет и задух (смрад) стоит сильный. Германцы выходы на землю заминировали, а где нет, то решетки поставили. Там в канале кто утонул, кого германцы газом отравили, а кто вышел – застрелили.

Я даже не был ранен. Только маленька контузия. А вокруг меня почти никого из хлопов не осталось. Нашли мы люк в канал, спустились туда. То, что не вода, вы знаете, то по колено, то по грудь. Света нет. Был у одного нашего фонарик, так батарейка сразу села. Идем, сами не знаем куда. Как дневной свет видим – назад уходим, очень германцев боялись. Людей там встречали. Со зброей и без. Такой розгардяш (переполох) был под землей! Нашли целый взвод солдат Армии Крайовой. Свет у них был. И был проводник, что вел их к выходу на Вислу. Мы с ними пошли. Долго очень шли. Совсем уже устали. Кто раненый был, падали в воду и тонули – сил не было встать. Кто зварьо́вал (сошел с ума) от страха и от боли. Нашли мы тот выход, а там германцы железную решетку поставили. Командир взвода выстрелил себе в голову, а мы все тут упали и лежали без движения. Никто уже никуда идти не мог. Думали, что тут умрем, как щуже (крысы). Вечером, когда темно стало, с Вислы пришли какое-то люди и пилой сделали проход в решетке. Живых нас осталось человек семь-восемь. Вышли мы на Вислу и пошли в разные стороны. Германцы нас не нашли. Далей я воевал на Первом Украинском фронте, у маршалека Конева. Потом, как закончил, в сорок седьмом, вернулся сюда. Вот тут мы Ядзей свой хутор построили. Дом о́йца моего стоял рядом. Мать с Зосей германцы в Варшаве тогда убили. Город весь разрушили. А от той части Миор, что была до войны, тоже только костел да пару домов осталось.

Что мне было тут делать – капитану Красной Армии? Я только стрелять умел и ходить в атаку. Пошел в милицию. Гонял бандитов, между тем и учился. А там послали колхозы поднимать. Так я с места на место, да все вокруг Миор.

Позже арештовали меня. Кто-то там мудрый дотлумачил (додумался), что я под германцем в оккупации был. Я везде писал, что участник Варшавского восстания. Что в Красную Армию пришел добровольцем, что три ордена Славы имею. Не послушали. Сняли с председателя, слава Божьей матери, что не посадили. Пошел я, как и о́йтец мой, на конюшню того колхоза, которым руководил. Далей пенсию оформил. Теперь на хуторе живем с женкой. Спо́кою хочется. А тут – нет да нет под косу осколок попадется. Подниму его, а он от солнца теплый, будто только от снаряда, что здесь на поле разорвался. Стою с тем осколком в руках, а сердце ныть начинает. У всех, кто то прошел, большая жало́ба (печаль) на сердце. Такое вот дело, детки мои.

Вечером за накрытым столом молодожены сидели притихшие. Баба Ядвига, не знавшая об их разговоре с хозяином, недоумевала: уж не простыли ли они? Младший лейтенант опрокинул два по сто медового самогона, но даже вполглаза не захмелел. Милочка старательно училась набрасывать петли толстым крючком, замкнувшись в уголочке с клубком шерстяных ниток.