От этого села геологами планировались радиальные маршруты. Каждый протяженностью до двадцати километров. Решено было взвод поделить на две части для сопровождения геологов на маршруте. До сегодняшнего инцидента каждый геолог обходился двумя-тремя солдатами.

Бендеровцы утащили в лес один из вьючных ящиков с образцами. После завтрака отец, Юрченко и еще пять бойцов отправились на поиски пропажи. Ящик нашли совсем неподалеку от села. Тащить такую неимоверную тяжесть бандитам оказалось не под силу. Что они рассчитывали найти в ящике, никто не так и не догадался. Похитители сбили висячий замок, высыпали камни на землю и, наверное, от досады, нагадили на них. Так как образцы имели безусловную экспедиционную ценность, неприятной работой по их возвращению в нормальный вид занялись чертыхающийся Мишка и один проштрафившийся по мелочи солдат.

До ближайшего городка, где можно было найти хотя бы фельдшера, по немыслимо грязной колее, в которую превратила дорогу недавняя война, пришлось бы ползти километров тридцать. Обильно политый йодом, я не подавал поводов для тревоги, поэтому отец решил поверить в мою счастливую звезду. Я остался на базе, при седле, на котором восседал чуть ли не круглосуточно. Хозяйская лошадь приходила в себя после болезни, никто не покушался ее заседлать, и изъять из-под меня седло хозяевам не приходило в голову.

С соседнего хутора приплелся дряхлый дед в солдатских кирзовых сапогах с обрезанными голенищами с намерением выменять у солдат махорку на винтовочные патроны. Солдаты, в большинстве своем опытные фронтовики, знающие цену боеприпасу, охотно поделились с дедом зельем, не задавая ненужных вопросов.

Довольный обменом дед подошел ко мне, сидящему в седле и щеголяющему свежим бинтом на физиономии.

– Що, зубки болять? – участливо осведомился он. – Так я тоби ввечери принесу травки. Полегшае!

– Та идить вы, диду, куды подали, – взъярилась хозяйка, которая пересекала двор с ведром помоев, – поранылы дытыну бендеровци, шляк бы йих трафыв!

Дед внимательно посмотрел на меня, подмигнул голубым глазом и пошел в сторону полуторки, опираясь на кривую палку.

От хаты, в которой мы остановились, через прогалину в елях была хорошо видна полонина – знаменитые карпатские безлесные вершины, скорее пологие холмы, по которым бродили утренние туманы. Полонина тогда оживала, холмы начинали двигаться вместе с туманом, то исчезая в бледном молоке, то снова выставляя свои макушки. Вечерами было не так интересно. Дрожащая синева торопливо заливала полонину и прятала все, что мешало ей разлиться сплошным морем. В этой синеве постепенно исчезали дальние ели, изгородь на ближнем косогоре, и становилось тревожно потому что никто не мог знать, кто и зачем крадется под покровом надвигающейся ночи к крохотному беззащитному селу.

С маршрута пришел отец. Положил на крыльцо длинный черный камень, похожий на обугленную головешку. Я взял камень в руки и поразился его тяжести. Отец ловко разбил камень геологическим молотком, держа его прямо на ладони. На изломе камень оказался нежно розовым и необычайно красивым.

– Родонит, – сказал отец, обращаясь ко мне и собравшимся солдатам. – Самоцветный камень. Его на Урале называют орлец. Идет на украшения. В Москве на станции метро «Маяковская» колонны отделаны родонитом. А так – богатая марганцевая руда. Немцам в конце войны не хватало марганца как добавки для броневой стали. А здесь, в Карпатах, на оккупированных территориях, они заставляли гуцулов добывать родонит кайлами, вручную. Потом руду везли вниз на лошадях. Дальше в вагонах – в Германию. Мы нашли эти рудники. Значит, свое дело сделали. Без потерь, не считая одного легкораненого.

Отец снял меня с седла, посадил на руки и понес к той прогалине, через которую я смотрел на полонину. Он остановился около жердей изгороди сенокоса, и мы молча стали смотреть на горы.

– Прекрасная земля – Карпаты, – после долгого молчания сказал отец. – И богатая и щедрая. Вот выкурим бендеровцев, и будем приезжать сюда на отдых без винтовок. Как твоя болячка, заживает?

Я кивнул головой. Мишка еще вчера снял с меня осточертевший бинт. Рана покрылась толстой коркой, которую хозяйка два раза в день смазывала подсолнечным маслом, чтобы не трескалась. Все было прекрасно. Приезжали солдаты НКВД в темно-синих галифе с малиновыми кантами и в фуражках с синими околышами. Все до одного с автоматами. Даже ручной пулемет Дегтерева с собой привезли. Уж я-то разбираюсь! Говорят, банду разбили. Один из наших погиб. Но на войне все привыкли, что кого-то убивают.

Мой хороший знакомый таксист решил меня просветить насчет того, почему мощность автомобильных моторов измеряют в лошадиных силах.

– Возьмем лошадь, – рассуждал он. – Обыкновенную лошадь. Животное, чью красоту описали сотни тысяч перьев. Чей культ культивируется веками. Чье название отражено в перечне годов по восточному календарю. Чей облик запечатлен в бронзе, камне, керамике, на холсте, дереве, бумаге и еще черт знает на чем!

Значит, так, берем лошадь. Прочтем о ней все, что найдем: в энциклопедиях, словарях, справочниках, в прозе, в поэзии и драме. Что же мы вычитали? Обобщим и усредним. Лошадь, ох! Лошадь, ах! Грациозна, умна, предана, как собака! Неприхотлива, вынослива, крепка. Опора крестьянина и отрада конника! Страсть лошадника и деньги бизнесмена! Вдохновение художника! Символ красоты и совершенства! Романтика и свобода!

Но все это легко опровергнуть. За каких-нибудь пять минут.

Начнем с литературы. Например, с Дюма. Вот некто Д'Артаньян скачет на любимом коне прямо на восток. По очень важному делу. Вонзает шпоры в потные бока и лупит любимца плеткой. Что делает наш, то есть его, конь? Правильно, не огрызается, а скачет в заданном направлении. Около придорожной харчевни Д'Артаньян бросает заморенного коня и, пересев на свежего, купленного за два пистоля, скачет по своим делам дальше. Что сейчас делает брошенный конь? Правильно, отдыхает. Тут в конюшню заходит некто Миледи. Ей нужно совсем в другую сторону. У нее есть два с половиной пистоля. Она платит деньги хозяину харчевни. Заметьте, не коню. И скакуна снова седлают, не считаясь с его желанием поспать или пофлиртовать с соседкой-кобылой. Миледи скачет на нем в противоположную сторону. Час скачет, два… Из кустов на дорогу выскакивает некто Атос, у которого только что сдох его любимый конь. Он хватает коня Миледи, точнее, коня Д'Артаньяна, под уздцы и говорит Миледи: «Дорогая, вы скачете совсем не туда. Я вынужден предложить вам как своей бывшей жене пройтись для моциона сорок лье до ближайшего города. Конь нужен мне по личному делу, срочно».

Атос садится в опустевшее седло и скачет в третью сторону, вонзая шпоры в потные бока чужого коня. Конь беспрекословно повинуется, хотя у него давно ёкает селезенка, холка стерта плохо подогнанным седлом, а на правом переднем копыте разболталась подкова. Если вам даже не хочется, вы сделаете неутешительный вывод: конь Д'Артаньяна просто дурень!

Так если бы только один этот конь! Лошади поголовно дурни по природе. Беспросветные и неисправимые. Все прежние войны с использованием кавалерии подтверждают этот факт неопровержимой статистикой. Кто какого ухватил коня, тот и скачет на нем, куда заблагорассудится – и в огонь и в воду. Конь, получается, по масти то белый, то красный, а то и вовсе зеленый. Про людей – понятно, все на войне посходили с ума. Но что мы наблюдаем параллельно: массовый лошадиный психоз?

Так что же конь, черт подери? Где его достоинство, конская гордость, самолюбие, в конце концов? Нету!

Пашут на коне до упаду. Ему это надо? Он что, понимает важность процесса выращивания пшеницы, технологию изготовления хлеба? Его что, тревожит, сыто ли человечество, пьяно ли? Да начихать ему на все это! А его обрывком старой вожжи стреноживают, пускают попастись на вытоптанный лужок, словно оказывают величайшую милость.

Теперь о пароконной телеге, тройках, квадригах и упряжных шестерках. К то-нибудь когда-нибудь задумывался над психологической совместимостью коллективной выездки? Катит по дороге эдакий дилижанс, или кэб, или, на худой конец, наша пароконная телега. Куда, зачем? Задается ли малый лошадиный коллектив этими вопросами? Обсуждает ли их в своем узком кругу? Нет и еще раз нет! Нет у лошади ума, отсутствует! Разве теперь не понятно?