– Чтобы ты, Коля, помнил, что в нашем отечестве никто от сумы не заговорен, передаю тебе также эстафету, которая может пригодиться в трудную минуту.

С этими словами Молчанов полез в другой карман и выудил из него массивный знак литого серебра: «Почетный строитель Московского метрополитена им. Л. М. Кагановича». Гости заахали и зааплодировали.

Молчанов поднял руку, требуя тишины:

– Я еще не закончил. Так как все, что я настрелял у входа, предназначалось в подарок, заплатить за проезд в метро мне было уже нечем. Однако я пошел вниз, подошел к дежурной и предъявил вот это, – Молчанов снова запустил руку в карман, достал оттуда мельхиоровый, с красной эмалью знак «Дежурный по КГБ» и протянул на ладони Радковскому.

– И меня, представь себе, пропустили. Это тебе, Коля, вообще, на самый крайний случай. Не от сумы, так сам знаешь, от чего…

Растроганный Радковский встал, обнял Молчанова и обратился ко всем гостям:

– С малых лет помню Серегу. Как нас только жизнь не колотила, в какой бараний рог не крутила! А остался Серега тем же пацаном с нашего двора, несмотря на бородищу и стильные часы «Ролекс». Чтоб такие подарки дарить, надо чувствовать душу человека. Душа моя для тебя, Серега, всегда открыта нараспашку. И не дай бог тебе во что вляпаться – про что ты говорил, – из себя вон наружу вывернусь, но тебе помогу! Давайте выпьем за моего друга Серегу, чтоб он в огне не горел, в воде не тонул! Чтоб всем друзьям дарил такие подарки, от которых тает сердце и хочется верить в людей!

Среди гостей раздались голоса:

– А что, правда, метрополитен был имени Кагановича? Вот чего не знал…

– Ну, и КГБ не сегодня переименовали …

– Именно Кагановича. Члена политбюро ЦК ВКП (б), Лазаря Моисеевича. Кем он только не был. Даже народным комиссаром путей сообщения.

– Да, до этого, кажется, был НКВД, потом МГБ. Правильно?

– Я всегда считал, что метрополитен имени Ленина.

– Так когда это было!..

Молчанов снисходительно слушал, потом счел вмешаться:

– Да, с переименованиями у нас дело было поставлено широко. Помнишь, Коля, старый одесский анекдот?

– Какой? – поднатужился Радковский.

– А вот какой. В одесском порту швартуется теплоход «Сергей Есенин». На пристани за ним наблюдают мама с сыном. Мальчик задает маме вопрос: «Мама, а кто это – Сергей Есенин?» Мама начинает пространно объяснять сыну, что Сергей Есенин – великий русский поэт. Проходящий по пристани старый еврей неожиданно вмешивается: «Мамаша, не морочьте ребенку голову: Сергей Есенин – это бывший Лазарь Каганович!»

«Полуторка» с надрывным воем разгребала густое рыжее месиво проселка. Впереди, метрах в пятидесяти, свирепо ревел «студебеккер», размахивая расхристанным брезентовым тентом заднего борта. На ветровые стекла полуторки летела грязь, которую не успевал смывать лениво моросящий дождь. Водитель «полуторки», дядя Коля, иногда раскрывал дверцу, привставал на подножку и рукавом ватника пытался проделать в грязи смотровую щель. Нашу с отцом сторону протирать было некому. Я сидел на коленях у отца, а он, несмотря на дикую тряску, спал, утомленный многочасовым выталкиванием слабосильной «полуторки» из дорожной хляби, перетаскиванием колючего буксирного троса и переругиванием со строптивым водителем «студебеккера» – Мишкой.

В кузове передней машины ехали солдаты. В шинелях, пахнущих махоркой, дождем и ружейной смазкой. По календарю еще числилось лето, но в горах по вечерам было холодно, и дожди не утихали почти неделю. Солдаты где-то раздобыли меховые гуцульские папахи и выглядели как бойцы времен гражданской войны. Там же, в более мощном «студебеккере», тряслись тяжелые деревянные вьючные ящики с образцами пород, которые экспедиция собирала последний месяц.

На ночлег мы остановились в маленьком закарпатском селе, плотно окруженном высоким еловым лесом. «Студебеккер» подогнали почти вплотную к оконцу хаты, а полуторка примостилась снаружи изгороди, так и не сумев одолеть последнюю колдобину перед двором.

Солдаты, трое геологов, водители машин – все разместились на земляном полу, на расстеленных армейских палатках, а для меня отец отвоевал сундук, укрытый «лижныком» – узорчатым грубым шерстяным покрывалом ручной работы. Половинкой лижныка отец укрыл меня, а под голову положил свой овчинный жилет. Уставший с дороги, я незаметно заснул, не чувствуя едкого махорочного дыма, громких разговоров и бульканья самогона.

Проснулся я почти под утро, потому что замерз. Укрываться было нечем, лижнык сполз с жесткого сундука на пол, в оконце слабо пробивался неприглядный рассвет.

Я обулся, поднял вверх звякнувшую железную щеколду и вышел на крыльцо. В тиши рассвета, в густом сумраке темные ели роняли тяжелые редкие капли недавно прошедшего дождя. Фыркнула лошадь в сарае, завозились куры в низеньком курятнике. Перед въездом во двор, за жердями, заменявшими ворота, нелепо застыла в глубокой мутной луже полуторка, забрызганная грязью до самой макушки. На перилах крыльца под навесом лежало черное кожаное седло с тускло блестевшими стременами. Я вскарабкался на седло, едва удержав равновесие. Кое-как дотянувшись, вставил ноги в стремена и «поехал» на воображаемом коне вперед, по мокрой лесной дроге.

Седло на перилах лежало не очень устойчиво, поэтому «ехать» пришлось осторожно, чтобы не шлепнуться наземь. Прокатившись в свое удовольствие, я слез с седла, обошел «студебеккер» сзади, намереваясь профессионально, как взрослый шофер, справить малую нужду на колесо.

Колесо машины наполовину закрывал свисающий с кузова мокрый брезент. Подняв голову, я увидел, что вместо тента в борту машины зияла сплошная дыра, из которой на меня смотрели два незнакомых человека в мокрых ватниках. От неожиданности я отшатнулся, не сообразив ни крикнуть, ни побежать. Чья-то огромная, заскорузлая, прокуренная ладонь зажала мне рот. Выше пальцев руки, которая закрывала мне лицо, я успел заметить быстрый блеск ножа. Инстинктивно я вжал голову в плечи, как черепаха, и нож, которым мне должны были перерезать горло, прошелся по костям нижней челюсти. Мой маленький рост сбил с толку бандита: острие ножа было повернуто слишком круто вверх. Это и спасло меня. Грубая сила швырнула меня на землю. Я ударился головой о покрышку колеса «студебеккера», одновременно успев почему-то отметить в сознании: и запах резины, и стук сапог спрыгнувших с кузова людей, и холод от брызг грязи на лице.

Очнулся я в избе. От винтовочных выстрелов, гремевших во дворе, резко дребезжали мутные вмазанные стекла. Я лежал на полу, на шершавой палаточной ткани, а надо мной на коленях стоял шофер Мишка и обматывал мне голову бинтом снизу вверх, как при зубной боли. Снаружи яростно застрочил автомат. Я легко определил: наш ППШ. Автомат на весь взвод был один – у лейтенанта Юрченко. ППШ дал длинную очередь. Потом умолк. И снова замолотил уже дальше к лесу. Ответных выстрелов из леса не было. Бандиты ушли.

В избу по одному и группами начали возвращаться солдаты. Ставили винтовки к холодной печке, закуривали и возбужденно переговаривались. Пришел с улицы отец с пистолетом в руке. Несмотря на то, что мне было совсем плохо, я потянулся к пистолету. Отец выщелкнул обойму, передернул затвор, вытряхнув на пол золотистый патрон, и протянул ТТ мне. Другого лекарства для раненого не нашлось.

Мишка отмыл дождевой водой из кадки и оттер пучком сена мое драповое пальтишко, выкроенное из старого пальто отца. Потом повел меня к «студебеккеру», чтобы показать забрызганное кровью заднее колесо и розовые разводы в луже. Хорошо, что он вывел меня на улицу – я вспомнил цель своего предыдущего выхода и под одобрительным взглядом Мишки довершил то, что не доделал.

Печку растопили, сварили два чугунка картошки, нарезали тоненькими ломтиками сало и поделили его между всеми. Бинт мешал жевать. Бойцы смеялись над моими гримасами и предлагали запить вареную картошку самогоном. Хозяйка в пестром платочке и крашенном луковой шелухой кожушке принесла мне молоко в глиняной кружке. Я пил теплое парное молоко и смотрел, как лейтенант Юрченко ловко набивает патронами круглый магазин своего ППШ.