«Уничтожает пламень…» Уничтожает пламень Сухую жизнь мою, И ныне я не камень, А дерево пою. Оно легко и грубо; Из одного куска И сердцевина дуба, И весла рыбака. Вбивайте крепче сваи, Стучите, молотки, О деревянном рае, Где вещи так легки. 1915 Аббат О, спутник вечного романа, Аббат Флобера и Золя – От зноя рыжая сутана И шляпы круглые поля; Он все еще проходит мимо, В тумане полдня, вдоль межи, Влача остаток власти Рима Среди колосьев спелой ржи. Храня молчанье и приличье, Он с нами должен пить и есть И прятать в светское обличье Сияющей тонзуры честь. Он Цицерона, на перине, Читает, отходя ко сну: Так птицы на своей латыни Молились Богу в старину. Я поклонился, он ответил Кивком учтивой головы И, говоря со мной, заметил: «Католиком умрете вы!» Потом вздохнул: «Как нынче жарко!» И, разговором утомлен, Направился к каштанам парка, В тот замок, где обедал он. 1915 «От вторника и до субботы…» От вторника и до субботы Одна пустыня пролегла. О, длительные перелеты! Семь тысяч верст – одна стрела. И ласточки когда летели В Египет водяным путем, Четыре дня они висели, Не зачерпнув воды крылом. 1915 «И поныне на Афоне…» И поныне на Афоне Древо чудное растет, На крутом зеленом склоне Имя Божие поет. В каждой радуются келье Имябожцы-мужики: Слово – чистое веселье, Исцеленье от тоски! Всенародно, громогласно Чернецы осуждены; Но от ереси прекрасной Мы спасаться не должны. Каждый раз, когда мы любим, Мы в нее впадаем вновь. Безымянную мы губим Вместе с именем любовь. 1915 «Вот дароносица, как солнце золотое…» Вот дароносица, как солнце золотое, Повисла в воздухе – великолепный миг. Здесь должен прозвучать лишь греческий язык: Взят в руки целый мир, как яблоко простое. Богослужения торжественный зенит, Свет в круглой храмине под куполом в июле, Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули О луговине той, где время не бежит. И Евхаристия, как вечный полдень длится – Все причащаются, играют и поют, И на виду у всех божественный сосуд Неисчерпаемым веселием струится. 1915 «Обиженно уходят на холмы…»
Обиженно уходят на холмы, Как Римом недовольные плебеи, Старухи-овцы – черные халдеи, Исчадье ночи в капюшонах тьмы. Их тысячи – передвигают все, Как жердочки, мохнатые колени, Трясутся и бегут в курчавой пене, Как жеребья в огромном колесе. Им нужен царь и черный Авентин, Овечий Рим с его семью холмами, Собачий лай, костер под небесами И горький дым жилища, и овин. На них кустарник двинулся стеной, И побежали воинов палатки, Они идут в священном беспорядке. Висит руно тяжелою волной. 1915 «О свободе небывалой…» О свободе небывалой Сладко думать у свечи. – Ты побудь со мной сначала, – Верность плакала в ночи, – Только я мою корону Возлагаю на тебя, Чтоб свободе, как закону, Подчинился ты, любя… – Я свободе, как закону, Обручен, и потому Эту легкую корону Никогда я не сниму. Нам ли, брошенным в пространстве, Обреченным умереть, О прекрасном постоянстве И о верности жалеть! 1915 Дворцовая площадь Императорский виссон И моторов колесницы – В черном омуте столицы Столпник-ангел вознесен. В темной арке, как пловцы, Исчезают пешеходы, И на площади, как воды, Глухо плещутся торцы. Только там, где твердь светла, Черно-желтый лоскут злится, Словно в воздухе струится Желчь двуглавого орла. Июнь 1915 «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…» Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины: Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи – На головах царей божественная пена – Куда плывете вы? Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? И море, и Гомер – всё движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит, И море черное, витийствуя, шумит И с тяжким грохотом подходит к изголовью. 1915 |
