«Клейкой клятвой липнут почки…» Клейкой клятвой липнут почки, Вот звезда скатилась – Это мать сказала дочке, Чтоб не торопилась. – Подожди, – шепнула внятно Неба половина, И ответил шелест скатный: – Мне бы только сына… Стану я совсем другою Жизнью величаться. Будет зыбка под ногою Легкою качаться. Будет муж, прямой и дикий, Кротким и послушным, Без него, как в черной книге, Страшно в мире душном… Подмигнув, на полуслове Запнулась зарница. Старший брат нахмурил брови. Жалится сестрица. Ветер бархатный, крыластый Дует в дудку тоже, – Чтобы мальчик был лобастый, На двоих похожий. Спросит гром своих знакомых: – Вы, грома́, видали, Чтобы липу до черемух Замуж выдавали? Да из свежих одиночеств Леса – крики пташьи: Свахи-птицы свищут почесть Льстивую Наташе. И к губам такие липнут Клятвы, что, по чести, В конском топоте погибнуть Мчатся очи вместе. Все ее торопят часто: – Ясная Наташа, Выходи, за наше счастье, За здоровье наше! 2 мая 1937 «На меня нацелилась груша да черемуха…» На меня нацелилась груша да черемуха – Силою рассыпчатой бьет в меня без промаха. Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями, – Что за двоевластье там? В чьем соцветьи истина? С цвету ли, с размаха ли – бьет воздушно-целыми В воздух, убиваемый кистенями белыми. И двойного запаха сладость неуживчива: Борется и тянется – смешана, обрывчива. 4 мая 1937 «К пустой земле невольно припадая…» I К пустой земле невольно припадая, Неравномерной сладкою походкой Она идет – чуть-чуть опережая Подругу быструю и юношу-погодка. Ее влечет стесненная свобода Одушевляющего недостатка, И, может статься, ясная догадка В ее походке хочет задержаться – О том, что эта вешняя погода Для нас – праматерь гробового свода, И это будет вечно начинаться. II Есть женщины, сырой земле родные, И каждый шаг их – гулкое рыданье, Сопровождать воскресших и впервые Приветствовать умерших – их призванье. И ласки требовать у них преступно, И расставаться с ними непосильно. Сегодня – ангел, завтра – червь могильный, А послезавтра – только очертанье… Что было – поступь – станет недоступно… Цветы бессмертны. Небо целокупно. И всё, что будет, – только обещанье. 4 мая 1937 Последние стихи
Чарли Чаплин Чарли Чаплин вышел из кино, Две подметки, заячья губа, Две гляделки, полные чернил И прекрасных удивленных сил. Чарли Чаплин – заячья губа, Две подметки – жалкая судьба. Как-то мы живем неладно все – чужие, чужие… Оловянный ужас на лице, Голова не держится совсем. Ходит сажа, вакса семенит, И тихонько Чаплин говорит: «Для чего я славен и любим и даже знаменит», – И ведет его шоссе большое к чужим, чужим. Чарли Чаплин, нажимай педаль, Чаплин, кролик, пробивайся в роль. Чисть корольки, ролики надень, А жена твоя – слепая тень, – И чудит, чудит чужая даль Отчего у Чаплина тюльпан, Почему так ласкова толпа? Потому что это ведь Москва! Чарли, Чарли, надо рисковать, Ты совсем не вовремя раскис, Котелок твой – тот же океан, А Москва так близко, хоть влюбись В дорогую дорогу. Май (?) 1937 «С примесью ворона голуби…» С примесью ворона голуби, Завороненные волосы – Здравствуй, моя нежнолобая, Дай мне сказать тебе с голоса, Как я люблю твои волосы, Душные, черно-голубые. В губы горячие вложено Всё, чем Москва омоложена, Чем, молодая, расширена, Чем, мировая, встревожена, Грозная, утихомирена… Тени лица восхитительны – Синие, черные, белые, И на груди удивительны Эти две родинки смелые. В пальцах тепло не мгновенное – Сила лежит фортепьянная, Сила приказа желанная Биться за дело нетленное… Мчится, летит, с нами едучи, Сам ноготок холодеющий, Мчится, о будущем знаючи, Сам ноготок холодающий. Славная вся, безусловная, Здравствуй, моя оживленная Ночь в рукавах и просторное Круглое горло упорное. Слава моя чернобровая, Бровью вяжи меня вязкою, К жизни и смерти готовая, Произносящая ласково Сталина имя громовое С клятвенной нежностью, с ласкою. Начало июня 1937 |
