Ариост Во всей Италии приятнейший, умнейший, Любезный Ариост немножечко охрип. Он наслаждается перечисленьем рыб И перчит все моря нелепицею злейшей. И, словно музыкант на десяти цимбалах, Не уставая рвать повествованья нить, Ведет – туда-сюда, не зная сам, как быть, – Запутанный рассказ о рыцарских скандалах. На языке цикад – пленительная смесь Из грусти пушкинской и средиземной спеси, Он завирается, с Орландом куролеся, И содрогается, преображаясь весь. И морю говорит: шуми без всяких дум, И деве на скале: лежи без покрывала… Рассказывай еще – тебя нам слишком мало. Покуда в жилах кровь, в ушах покуда шум. О город ящериц, в котором нет души – Когда бы чаще ты таких мужей рожала, Феррара черствая! Который раз сначала, Покуда в жилах кровь, рассказывай, спеши! В Европе холодно. В Италии темно. Власть отвратительна, как руки брадобрея. А он вельможится всё лучше, всё хитрее И улыбается в крылатое окно – Ягненку на горе, монаху на осляти, Солдатам герцога, юродивым слегка От винопития, чумы и чеснока, И в сетке синих мух уснувшему дитяти. А я люблю его неистовый досуг, Язык бессмысленный, язык солено-сладкий И звуков стакнутых прелестные двойчатки… Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг. Любезный Ариост, быть может, век пройдет – В одно широкое и братское лазорье Сольем твою лазурь и наше Черноморье. …И мы бывали там. И мы там пили мед… 4–6 мая 1933 «Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть…» Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть: Ведь все равно ты не сумеешь стекла зубами укусить! О, как мучительно дается чужого клекота почет: За беззаконные восторги лихая плата стережет! Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный рот В последний раз перед разлукой чужое имя не спасет. Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас, Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз? И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, Получишь уксусную губку ты для изменнических губ. Май 1933 «Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг…» Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг – Язык бессмысленный, язык солено-сладкий И звуков стакнутых прелестные двойчатки… Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг! Май 1933, август 1933 «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…»
Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым, Как был при Врангеле – такой же виноватый. Комочки на земле. На рубищах заплаты. Всё тот же кисленький, кусающийся дым. Всё так же хороша рассеянная даль. Деревья, почками набухшие на малость, Стоят как пришлые, и вызывает жалость Пасхальной глупостью украшенный миндаль. Природа своего не узнает лица, И тени страшные Украйны и Кубани… На войлочной земле голодные крестьяне Калитку стерегут, не трогая кольца. Лето 1933 «Квартира тиха, как бумага…» Квартира тиха, как бумага, Пустая, без всяких затей, И слышно, как булькает влага По трубам внутри батарей, Имущество в полном порядке, Лягушкой застыл телефон, Видавшие виды манатки На улицу просятся вон. А стены проклятые тонки, И некуда больше бежать, И я как дурак на гребенке Обязан кому-то играть. Наглей комсомольской ячейки И вузовской песни бойчей, Присевших на школьной скамейке Учить щебетать палачей. Пайковые книги читаю, Пеньковые речи ловлю И грозное баюшки-баю Колхозному баю пою. Какой-нибудь изобразитель, Чесатель колхозного льна, Чернила и крови смеситель, Достоин такого рожна. Какой-нибудь честный предатель, Проваренный в чистках, как соль, Жены и детей содержатель Такую ухлопает моль. И столько мучительной злости Таит в себе каждый намек, Как будто вколачивал гвозди Некрасова здесь молоток. Давай же с тобой, как на плахе, За семьдесят лет начинать – Тебе, старику и неряхе, Пора сапогами стучать. И вместо ключа Ипокрены Давнишнего страха струя Ворвется в халтурные стены Московского злого жилья. Ноябрь 1933 «У нашей святой молодежи…» У нашей святой молодежи Хорошие песни в крови: На баюшки-баю похожи, И баю борьбу объяви. И я за собой примечаю И что-то такое пою: Колхозного бая качаю, Кулацкого пая пою. Ноябрь 1933 |
