Так Нашедший подкову сдувает с нее пыль И растирает ее шерстью, пока она не заблестит, Тогда Он вешает ее на пороге, Чтобы она отдохнула, И больше уж ей не придется высекать искры из кремня. Человеческие губы, которым больше нечего сказать, Сохраняют форму последнего сказанного слова, И в руке остается ощущенье тяжести, Хотя кувшин наполовину расплескался, пока его несли домой. То, что я сейчас говорю, говорю не я, А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы. Одни на монетах изображают льва, Другие – голову. Разнообразные Медные, золотые и бронзовые лепешки С одинаковой почестью лежат в земле. Век, пробуя их перегрызть, Оттиснул на них свои зубы. Время срезает меня, как монету, И мне уже не хватает меня самого… 1923 Грифельная ода Мы только с голоса поймем, Что там царапалось, боролось… Звезда с звездой – могучий стык, Кремнистый путь из старой песни, Кремня и воздуха язык, Кремень с водой, с подковой перстень, На мягком сланце облаков Молочный грифельный рисунок – Не ученичество миров, А бред овечьих полусонок. Мы стоя спим в густой ночи Под теплой шапкою овечьей. Обратно в крепь родник журчит Цепочкой, пеночкой и речью. Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг Свинцовой палочкой молочной, Здесь созревает черновик Учеников воды проточной. Крутые козьи города, Кремней могучее слоенье, И все-таки еще гряда – Овечьи церкви и селенья! Им проповедует отвес, Вода их учит, точит время – И воздуха прозрачный лес Уже давно пресыщен всеми. Как мертвый шершень, возле сот, День пестрый выметен с позором. И ночь-коршунница несет Горящий мел и грифель кормит. С иконоборческой доски Стереть дневные впечатленья И, как птенца, стряхнуть с руки Уже прозрачные виденья! Плод нарывал. Зрел виноград. День бушевал, как день бушует: И в бабки нежная игра, И в полдень злых овчарок шубы; Как мусор с ледяных высот – Изнанка образов зеленых – Вода голодная течет, Крутясь, играя, как звереныш. И как паук ползет по мне – Где каждый стык луной обрызган, На изумленной крутизне Я слышу грифельные визги. Ломаю ночь, горящий мел Для твердой записи мгновенной, Меняю шум на пенье стрел, Меняю строй на стрепет гневный. Кто я? Не каменщик прямой, Не кровельщик, не корабельщик – Двурушник я, с двойной душой, Я ночи друг, я дня застрельщик. Блажен, кто называл кремень Учеником воды проточной! Блажен, кто завязал ремень Подошве гор на твердой почве! И я теперь учу дневник Царапин грифельного лета, Кремня и воздуха язык, С прослойкой тьмы, с прослойкой света, И я хочу вложить персты В кремнистый путь из старой песни, Как в язву, заключая в стык – Кремень с водой, с подковой перстень. 1923, 1927 Париж
Язык булыжника мне голубя понятней, Здесь камни – голуби, дома – как голубятни, И светлым ручейком течет рассказ подков По звучным мостовым прабабки городов. Здесь толпы детские – событий попрошайки, Парижских воробьев испуганные стайки – Клевали наскоро крупу свинцовых крох, Фригийской бабушкой рассыпанный горох… И в воздухе плывет забытая коринка, И в памяти живет плетеная корзинка, И тесные дома – зубов молочных ряд На деснах старческих – как близнецы стоят. Здесь клички месяцам давали, как котятам, И молоко и кровь давали нежным львятам, А подрастут они – то разве года два Держалась на плечах большая голова! Большеголовые – там руки поднимали И клятвой на песке, как яблоком, играли. Мне трудно говорить: не видел ничего, Но все-таки скажу: я помню одного; Он лапу поднимал, как огненную розу, И как ребенок всем показывал занозу, Его не слушали: смеялись кучера, И грызла яблоки, с шарманкой, детвора, Афиши клеили, и ставили капканы, И пели песенки, и жарили каштаны, И светлой улицей, как просекой прямой, Летели лошади из зелени густой! 1923 А небо будущим беременно… Опять войны разноголосица На древних плоскогорьях мира, И лопастью пропеллер лоснится, Как кость точеная тапира. Крыла и смерти уравнение, – С алгебраических пирушек Слетев, он помнит измерение Других эбеновых игрушек, Врагиню ночь, рассадник вражеский Существ коротких ластоногих, И молодую силу тяжести: Так начиналась власть немногих… Итак, готовьтесь жить во времени, Где нет ни волка, ни тапира, А небо будущим беременно – Пшеницей сытого эфира. А то сегодня победители Кладбища лета обходили, Ломали крылья стрекозиные И молоточками казнили. Давайте слушать грома проповедь, Как внуки Себастьяна Баха, И на востоке и на западе Органные поставим крылья! Давайте бросим бури яблоко На стол пирующим землянам И на стеклянном блюде облако Поставим яств посередине. Давайте все покроем заново Камчатной скатертью пространства, Переговариваясь, радуясь, Друг другу подавая брашна. На круговом на мирном судьбище Зарею кровь оледенится. В беременном глубоком будущем Жужжит большая медуница. А вам, в безвременьи летающим Под хлыст войны за власть немногих, – Хотя бы честь млекопитающих, Хотя бы совесть ластоногих. И тем печальнее, тем горше нам, Что люди-птицы хуже зверя И что стервятникам и коршунам Мы поневоле больше верим. Как шапка холода альпийского, Из года в год, в жару и лето, На лбу высоком человечества Войны холодные ладони. А ты, глубокое и сытое, Забременевшее лазурью, Как чешуя многоочитое, И альфа и омега бури; Тебе – чужое и безбровое, Из поколенья в поколение, – Всегда высокое и новое Передается удивление. 1923 |
