«Как народная громада…» Как народная громада, Прошибая землю в пот, Многоярусное стадо Пропыленною армадой Ровно в голову плывет: Телки с нежными боками И бычки-баловники, А за ними – кораблями – Буйволицы с буйволами И священники-быки. 12 июня 1931 «Сегодня можно снять декалькомани…» Сегодня можно снять декалькомани, Мизинец окунув в Москву-реку, С разбойника-Кремля. Какая прелесть Фисташковые эти голубятни: Хоть проса им насыпать, хоть овса… А в недорослях кто? Иван Великий – Великовозрастная колокольня. Стоит себе еще болван болваном Который век. Его бы за границу, Чтоб доучился… Да куда там! стыдно! Река Москва в четырехтрубном дыме, И перед нами весь раскрытый город – Купальщики-заводы и сады Замоскворецкие. Не так ли, Откинув палисандровую крышку Огромного концертного рояля, Мы проникаем в звучное нутро? Белогвардейцы, вы его видали? Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!.. Мне кажется, как всякое другое, Ты, время, незаконно! Как мальчишка За взрослыми в морщинистую воду, Я, кажется, в грядущее вхожу, И, кажется, его я не увижу… Уж я не выйду в ногу с молодежью На разлинованные стадионы, Разбуженный повесткой мотоцикла, Я на рассвете не вскачу с постели, В стеклянные дворцы на курьих ножках Я даже тенью легкой не войду… Мне с каждым днем дышать всё тяжелее, А между тем нельзя повременить… И рождены для наслажденья бегом Лишь сердце человека и коня. И Фауста бес, сухой и моложавый, Вновь старику кидается в ребро И подбивает взять почасно ялик, Или махнуть на Воробьевы горы, Иль на трамвае охлестнуть Москву. Ей некогда – она сегодня в няньках, Всё мечется – на сорок тысяч люлек Она одна – и пряжа на руках… 25 июня – август 1931 «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…» Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето. С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких, железных, В черной оспе блаженствуют кольца бульваров. Нет на Москву и ночью угомону, Когда покой бежит из-под копыт… Ты скажешь: где-то там, на полигоне, Два клоуна засели – Бим и Бом, И в ход пошли гребенки, молоточки, То слышится гармоника губная, То детское молочное пьянино: До-ре-ми-фа И соль-фа-ми-ре-до. Бывало, я, как помоложе, выйду В проклеенном резиновом пальто В широкую разлапицу бульваров, Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном, Где арестованный медведь гуляет – Самой природы вечный меньшевик, И пахло до отказу лавровишней!.. Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен… Я подтяну бутылочную гирьку Кухонных, крупно-скачущих часов. Уж до чего шероховато время, А все-таки люблю за хвост его ловить: Ведь в беге собственном оно не виновато Да, кажется, чуть-чуть жуликовато. Чур! Не просить, не жаловаться, цыц! Не хныкать! Для того ли разночинцы Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал? Мы умрем, как пехотинцы, Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи. Есть у нас паутинка шотландского старого пледа, Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру. Выпьем, дружок, за наше ячменное горе, Выпьем до дна! Из густо отработавших кино, Убитые, как после хлороформа, Выходят толпы. До чего они венозны, И до чего им нужен кислород! Пора вам знать: я тоже современник, Я человек эпохи Москвошвея, Смотрите, как на мне топорщится пиджак, Как я ступать и говорить умею! Попробуйте меня от века оторвать, Ручаюсь вам – себе свернете шею! Я говорю с эпохою, но разве Душа у ней пеньковая и разве Она у нас постыдно прижилась, Как сморщенный зверек в тибетском храме: Почешется – и в цинковую ванну, – Изобрази еще нам, Марь Иванна! Пусть это оскорбительно – поймите: Есть блуд труда, и он у нас в крови. Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом. К Рембрандту входит в гости Рафаэль. Он с Моцартом в Москве души не чает – За карий глаз, за воробьиный хмель. И, словно пневматическую почту Иль студенец медузы черноморской, Передают с квартиры на квартиру Конвейером воздушным сквозняки, Как майские студенты-шелапуты… Май – 4 июня 1932 «Еще далёко мне до патриарха…»
Еще далёко мне до патриарха, Еще на мне полупочтенный возраст, Еще меня ругают за глаза На языке трамвайных перебранок, В котором нет ни смысла, ни аза: Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь, – Но в глубине ничуть не изменяюсь… Когда подумаешь, чем связан с миром, То сам себе не веришь: ерунда! Полночный ключик от чужой квартиры, Да гривенник серебряный в кармане, Да целлулоид фильмы воровской. Я, как щенок, кидаюсь к телефону На каждый истерический звонок. В нем слышно польское: «Дзенькуе, пани!», Иногородний ласковый упрек Иль неисполненное обещанье. Всё думаешь: к чему бы приохотиться Посереди хлопушек и шутих; Перекипишь – а там, гляди, останется Одна сумятица да безработица – Пожалуйста, прикуривай у них! То усмехнусь, то робко приосанюсь И с белорукой тростью выхожу: Я слушаю сонаты в переулках, У всех лотков облизываю губы, Листаю книги в глыбких подворотнях, И не живу, и все-таки живу. Я к воробьям пойду и к репортерам, Я к уличным фотографам пойду, И в пять минут – лопаткой из ведерка – Я получу свое изображенье Под конусом лиловой шах-горы. А иногда пущусь на побегушки В распаренные душные подвалы, Где чистые и честные китайцы Хватают палочками шарики из теста, Играют в узкие нарезанные карты И водку пьют, как ласточки с Янцзы. Люблю разъезды скворчущих трамваев, И астраханскую икру асфальта, Накрытого соломенной рогожей, Напоминающей корзинку асти, И страусовые перья арматуры В начале стройки ленинских домов. Вхожу в вертепы чудные музеев, Где пучатся кащеевы Рембрандты, Достигнув блеска кордованской кожи; Дивлюсь рогатым митрам Тициана И Тинторетто пестрому дивлюсь – За тысячу крикливых попугаев. И до чего хочу я разыграться – Разговориться – выговорить правду – Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, – Взять за руку кого-нибудь: будь ласков, – Сказать ему, – нам по пути с тобой… Май – 19 сентября 1931 |
