А вот в документах двух других участков нашлось немало любопытного. Особенно красочными являются отчеты по Суворовскому участку: в нем «заправлял» Иван Дмитриевич, князь Оболенский. Однако к этим отчетам мы вернемся чуть позже, дав для начала докладную записку помощника пристава из 2-го участка.
Титулярный советник Гнучев Владимир Семенович писал:
«Поразительное известие разнеслось стремительно, охватив дома и квартиры и даже лечебницу Фрея [695] , пациенты которой, несмотря на усилия докторов Офросимова и Немировского, вырвались из палат на линию и приняли участие в общем собрании. Их появление внесло в происходившее определенный сумбур, так что городовым пришлось вмешаться и оказать посильную помощь обессилевшим докторам в водворении взволнованных пациентов обратно по палатам. Работы, впрочем, у городовых участка хватало и без этой заботы. Несмотря на то, что местность в округе преимущественно тихая, населенная людьми добропорядочных нравов и несклонными к массовым мероприятиям, минувший вечер оказался полным исключением из правила. Люди, как пораженные каким-то подобием энтузиазма, высыпали на улицы и заполнили панели и проезжую часть. Движение транспорта по линиям прекратилось совершенно: возможности проехать через человеческие ряды не оставалось вовсе! Фургоны, телеги, купеческие дрожки — всё встало, смешавшись в такую кучу-малу, что управлять ни собственно ими, ни их расположением оказалось невозможно. Постепенно и не без участия чинов участка народный сход был организован в колонны, и эти колонны, передаваемые от угла к углу [696] , двинулись в направлении Среднего проспекта, где, как мне уже доложили, и было явлено чудо. До проспекта дело обошлось без происшествий, но далее возникли затруднения. Причиною их стало пересечение с другими массами людей, двигавшимися со всех направлений и явно так, что ни проспект, ни прилегающие линии не могли вместить столько народу. Усилиями нижних чинов и спешно вызванных классных удалось пресечь несколько возникших было потасовок, хотя — это необходимо отметить особенно — в целом, люди были настроены доброжелательно и в отношении друг друга, и в отношении появившихся здесь же военных. С военными и вовсе вышла отдельная история. Кто их призвал и зачем, покажет следствие (ротные командиры сегодня отказываются давать ясные показания, ссылаясь на неподследственность гражданским властям), но уже и теперь можно сказать: развернутые штандарты и грянувшая затем полковая музыка внесли в толпу умиротворенное веселье — сдержанное, тихое, пристойное. В таком настроении люди и двигались, предводительствуемые идеей сопричастности и общего сродства — без различия в званиях и сословиях…»
У фермы же события шли своим порядком.
Как мы уже сказали, сначала из коровника Лидии Захаровны вывели всех коров. Зрелище это было печальным и даже поучительным. Увидев давно нечищеных, исхудавших животных, люди во дворе поначалу примолкли, а затем от них — в адрес вдовы — понеслись упреки. Как, мол, можно было довести несчастных до такого плачевного состояния? Лидия Захаровна, уже сидя верхом на Муре за спиною Петра Васильевича, отмалчивалась: сказать ей было нечего, а оправдываться она не хотела — ей и так уже было ясно, что ее попустительство в делах и никуда негодные методы их ведения наделали немало бед. И пусть человеческому правосудию эти беды подвластными не были, но правосудию вышнему — вполне!
Не понимавшие происходившего с ними коровы сгрудились в беспорядочное стадо. За проведенные в коровнике годы они отвыкли от свежего воздуха, от капризов природы — вновь посыпавшиеся с неба ледяная крошка и снег заставляли их крупно дрожать, — а уж сборище множества людей, выстроившихся наподобие ожидавших чего-то зрителей, и вовсе приводило их в боязливый трепет: коровы явно ожидали чего-то намного худшего, нежели существование в грязи и впроголодь в четырех стенах.
Привести это стадо в порядок — упорядочить его, выстроить в пригодную для вывода со двора колонну — оказалось делом нелегким. Уже вставшие было попарно животные вновь разбредались и сбивались в бесформенные кучи. Не помогали ни окрики, ни понукания: здесь нужен был пастух, причем авторитетный, но его-то на ферме и не оказалось. Ведь и в самом деле: зачем пастух на ферме, откуда коров никогда не выводили на пастбища? Да и где же в городе могли быть пастбища, чтобы на них — хотя бы летом — перегонять стадо?
Мура вышагивала кругами, стараясь ограничить пространство, за пределами которого ее непонятливые товарки могли бы совсем разбрестись как попало. Время от времени она мычала, подавая неведомые людям, но явно понятные коровам сигналы, но и эти сигналы оказывали на коров не слишком большое влияние. Они поднимали головы, прислушивались, вели ушами, даже начинали перемещаться так, как этого от них ожидали, но затем всё начиналось сначала: первый эффект проходил, тревога и даже страх снова завладевали ими, и они, отвечая Муре на ее уверенное мычание мычанием жалобным, опять теряли координацию и превращались в столпотворение.
Петр Васильевич — красный, как мы уже отмечали — размахивал палкой, касался ею коровьих спин, осторожно укалывал их, давал им направление, но и он прекрасно видел, что все усилия оставались напрасными.
Михаил Георгиевич, в жизни своей с коровами дела не имевший, метался от одной из них к другой, поочередно хватал их за рога, стараясь повернуть им головы так, чтобы поворотить их к арке — к выходу на проспект, — но и его маневры успеха не приносили.
Инспектор махал руками, выкрикивал почему-то «но!», «тпру!», «тпру!», «но!», как будто перед ним находились лошади, а не коровы, но только вносил в происходившее еще больший разлад. В какой-то момент его подхватила под руку Варвара Михайловна и, удерживая его от очередных взмахов и восклицаний, заявила ему:
— Перестаньте! Давайте-ка лучше отойдем, пока мы бед не наделали!
О бедах Варвара Михайловна вспомнила не напрасно. Сама она буквально пару минут назад попыталась направить отбившуюся от общего стада корову — бедняга воспользовалась тем, что Мура в тот момент находилась на противоположной стороне, — но это едва не закончилось плохо.
Животное и без того находилось в состоянии умопомрачения и было терзаемо страхом, а когда прямо перед ним из пелены снега возникла затянутая в невиданные заморские одежды женщина — с копною растрепанных волос, с неведомым прибором в пальцах, — совсем обезумело и ринулось от страшного видения прочь. К несчастью, ринулось оно не в сторону стада, а совсем в другую — в толпу людей, в эту человеческую массу, которая и так уже стеснилась до предела и которой даже перед явной опасностью податься было некуда!
Варвара Михайловна еще пыталась исправить положение и даже, выронив из пальцев длинный мундштук с давно погасшей в нем папиросой, ухватилась корове за хвост, но было поздно. Корова только вильнула корпусом, махнула хвостом, сбрасывая с него чужую руку, и еще прытче побежала в толпу. Стоявшие в передних рядах люди закричали. Тогда корова — инстинктивно! — склонила голову, выставив перед собою лоб и рога, и, уже ничего не видя и не слыша, бросилась в последнюю, как она полагала, битву в собственной жизни: за самую эту жизнь.
Страшно даже представить, что могло бы случиться далее, если бы перед коровой вдруг не раздался громкий хлопок: сорванный ветром, с покатой крыши на землю упал ледяной пласт — тонкий, рассыпавшийся тут же в миллиарды мельчайших осколков, но при соприкосновении с землей издавший звук наподобие пистолетного выстрела. От неожиданности корова опять вскинула голову, а ее ноги сбились с бегового темпа и начали разъезжаться на скользком крошеве. Едва не опрокинувшись на бок, корова остановилась, а там уже подоспела и Мура. Соединенными усилиями она и Петр Васильевич заставили совсем растерявшееся животное вернуться в общее стадо.
