Можайский:

— Что-то не сходится, Митрофан Андреевич!

— Что именно?

— Вы говорите об огромных доходах, которые якобы имел Бочаров, но нам достоверно известно, что его сестра — эта самая Анастасия — отдала в эмеритальную кассу только семь тысяч рублей, причем эти семь тысяч составляли всё полученное ею наследство! Конечно, для нижнего чина пожарной команды и семь тысяч — деньги немалые, но для почти атамана преступной шайки? Нет, Митрофан Андреевич, что-то здесь не так!

Полковник выслушал Можайского и тут же — не смутившись и не задумавшись — ответил. Вероятно, он точно знал, о чем говорил:

— Всё верно, Юрий Михайлович. В кассу Анастасия внесла семь тысяч рублей, и ровно столько же составляло официальное наследство Бочарова. Но помимо официальной, так сказать, части, была и часть неофициальная. И не семь тысяч, а… вы крепко стоите на ногах?

— Говорите, я постараюсь не упасть!

— Двести с лишком тысяч.

Можайский был предупрежден, но его хвастливое заявление о крепости ног ему не помогло:

— Сколько? — воскликнул он и ухватился за спинку стула.

— Двести с лишком тысяч, — повторил Митрофан Андреевич, — но и это еще не все.

— Нет?

— Нет. К деньгам прилагалось очаровательное имение в Финляндском княжестве. А сверх того…

— Как! Еще что-то?

— Тот дом, в котором Бочаров снимал для сестер квартиру. Этот дом тоже оказался в его собственности!

Можайский потрясенно молчал. Впрочем, потрясенно молчали все. А Митрофан Андреевич добавил масла:

— То, что от вас, Юрий Михайлович, эти факты ускользнули, вполне простительно: и деньги, и поместье, и дом не были прямо оформлены на Бочарова. Легально, по закону то бишь, они находились в собственности небольшой управляющей компании, акционерного общества, львиная доля акций которого уже и была записана на проходимца. Причем общество это — иностранное, зарегистрировано во Франции, а здесь, в России вообще и в Петербурге в частности, оно работало по разрешительным документам, в которых директором числился некий мосье Каденак — бывший французский, а ныне — российский подданный. Но вот что интересно… знаете, как звали мосье Каденака?

— Только не говорите, — осенило Можайского, — что его имя — Базиль[498]!

— Совершенно верно: Базиль!

Можайский передернул плечами.

Митрофан Андреевич:

— Тем не менее, Юрий Михайлович, определенные справки вы все же могли навести! И если бы дали себе труд, то, как минимум, выяснили бы: вскоре после гибели брата и сестры Анастасия подавала в посольство Третьей Республики[499] ходатайство о признании ее законной наследницей AMF Société de gestion “Picard et compagnie”[500] — той самой сосьетэ, директором которой числился Базиль Каденак и в собственности которой находился — помимо прочего — дом с квартирой самой Анастасии!

Можайский потупился.

— В утешение вам могу сказать, — голос Митрофана Андреевича немного смягчился, — что и мне… да и вот: господам Инихову и Чулицкому, по-видимому, тоже… ничего подобного и в голову не пришло! И если бы я не встретился с Анастасией Маркеловной и… гм… не произвел бы на нее должного впечатления…

— Не запугали бы, говоря проще!

Митрофан Андреевич повернулся в сторону Гесса:

— Да, Вадим Арнольдович: можно и так сказать. Но ведь важен результат, правда?

Гесс, как до него Можайский, потупился.

— Так вот, господа, всем нам в утешение: я тоже узнал об этом совершенно случайно… по большому счету, никакой особенной заслуги в этом у меня и нет!

Митрофан Андреевич замолчал.

— Каденак! — вдруг вырвалось у меня. — Но разве это не вино?

Полковник усмехнулся:

— Я всё ждал: когда же кто-нибудь сообразит! Поздравляю, Сушкин: вы — первый!

— Так он еще и любителем изысканных вин являлся — этот ваш Бочаров? Как еще объяснить такой странный выбор фамилии?

Митрофан Андреевич пояснил, причем на удивление — в такой ситуации — серьезно:

— Нет, дело не во вкусе к хорошему вину и даже не в вине вообще. Дело в одной легенде, которую Бочарову рассказал Кальберг.

— Что за легенда? — спросил я.

— Не знаю, нужно ли…

— Прошу вас!

Вы, читатель, понимаете, что всё это уже — полное отступление, а потому с легким сердцем можете следующую страницу пропустить. Я изложил на ней в литературном виде услышанный от Митрофана Андреевича рассказ. Быль по его уверении. А точнее — по уверению барона Кальберга, который за бутылкой вина поведал о ней Бочарову; тот — сестре, а уже сестра — полковнику.

Возвращение домой

Первый месяц весны. Туман с реки поднимается так, что днем из долины не виден склон горы — только вершина, призрачный снег которой сливается с таким же призрачным небом. Ночью звезды тускнеют на фоне далекого белого пятна. Утром идет дождь. Уходящая вверх тропинка теряется в пелене. Замок на окраине деревни служит последним ясным ориентиром. Запах сырой земли, уже неспособной впитывать воду. Тяжелая глина липнет на обувь. Кусты очнулись от зимней спячки, их гибкие, влажные, красноватые ветви бьют по рукам и цепляются за одежду, словно удерживая тех, кто спешит узреть невиданное чудо. Им ничего не известно о том, что увидел старик Жозеф на старом перевале.

Старик Жозеф — алкоголик. Но даже он в пьяном бреду не смог бы такое придумать. От мала до велика, во главе с Каденаком, вся деревня карабкается по склону горы, скользит по камням и глине, цепляется за кусты, прислушиваясь к шороху дождя и упиваясь непонятным, сказочным чувством — надеждой на чудо. Ведь всем известно, что чудес не бывает, и всем известно, что сердцу так дороги чудеса. Одногодки Жозефа ухитряются качать головами. Молодежь, как заклятием, перебрасывается странными словами: "Неужели старый барон вернулся?" Бледный Пьер Каденак, исцарапанный и перепачканный, лопатками чует на себе многочисленные взгляды. Его хромая нога в который раз срывается с тропинки, пальцы хватаются за колючие ветки, с языка слетает ругательство.

Отец Лермит, приходской священник, сохраняет достоинство даже в подобранной к поясу сутане, с грязным воротничком и с постоянно съезжающими на кончик носа очками. Он лезет в гору сразу за Каденаком. Иногда он подталкивает его плечом, тот оборачивается, но, увидев священника, сдерживает брань. Отец Лермит улыбается. Мокрые губы шепчут: "Mea culpa". Его сердце едва не рвется на части в предвкушении чуда. А сзади напирает мясник, за ним — жена зеленщика, а там — и сам зеленщик, маленький, круглый, запыхавшийся. Школьный учитель — от головы процессии его не видно в тумане — как пастырь подгоняет толпу, замыкая ее своей широченной грудью и как бы обхватывая длиннющими руками. Из всех только старик Жозеф остался в деревне: проковыляв от дома к дому, устроив страшный переполох, он припал к горлышку водочной бутылки и свалился без чувств на ступенях церкви.

Старый перевал. Тропинка уходит вправо и предательски обрывается в пропасть. Отец Лермит едва не спихивает в нее Каденака, тот отшатывается, толпа замирает. Те, кому ничего не видно поверх голов, вытягиваются на цыпочках, а в первых рядах замешательство: чуть выше и чуть левее, на ложе истекающего ручьями снега покоятся три тела — молодого мужчины, собаки и лошади. Мужчина — в войлочной куртке с короткими рукавами, надетой на почти нетронутую ржавчиной кольчужную рубаху. Голова собаки лежит у него на коленях, а лошадь смотрит куда-то вверх и тянет повод из бесчувственных пальцев. На безымянном пальце — серебряное кольцо.

Осторожно, чтобы не сорваться в пропасть, встав на четвереньки, Каденак подбирается к холодной руке и, повертев ее так и сяк, снимает с пальца кольцо. На внутренней стороне — надпись: "Petrus dominus Cadenacaensis [501] ". Толпа радостно вздыхает: чудо свершилось. Старый барон вернулся домой из крестового похода.