«Нет. Пожалуй, неважен».

Я было хотел спросить, уверена ли она в этом, но правила моей же собственной конспирологии это запрещали, и вместо того, чтобы задать вопрос, я просто воскликнул:

— Вот видите!

Но Анастасия не сдалась:

«И все же, вы его знаете!»

— Что вы! — упрямо возразил я.

«Не отрицайте!»

— Анастасия Маркеловна, — тогда ушел от прямого ответа я, — но ведь это вы должны назвать мне его имя!

От такого Анастасия даже руками всплеснула:

«Но я-то, я — не знаю его!»

— Анастасия Маркеловна!

«Я правду говорю!» — буквально вздыбилась она, а ее взгляд снова наполнился злобой.

— Почему я должен вам верить?

Это было совсем невежливо, но что мне оставалось?

Анастасия онемела на мгновение, а затем, наклонившись ко мне, схватила меня за руку:

«А вы послушайте!»

Мне стало неловко. Я понимал, почему, пусть даже эта женщина и становилась мне с каждой минутой все менее симпатичной.

— Слушаю, — буркнул я и отнял руку.

Анастасия откинулась обратно на спинку стула:

«Вижу, вы ко мне несправедливы, Митрофан Андреевич. Отчего же?»

Я покраснел еще сильнее:

— Вы не даете мне повода, Анастасия Маркеловна. Что ни слово, то… ложь!»

«Ложь?»

— Конечно.

«Не понимаю».

Казалось, она была искренна. Собственно, это было именно то, чего я и добивался, но средства явно были нехороши. Совесть кольнула меня раз, другой, а потом и вовсе встала на дыбы. Я не выдержал и извинился:

— Прошу вас, Анастасия Маркеловна, — сказал я, — не берите в голову и не принимайте близко к сердцу: извините служаку! Язык мой — враг мой и всякое такое… вы понимаете?

Она прищурилась, нахмурилась, затем усмехнулась, а после и вовсе рассмеялась — злое выражение ушло с ее лица, взгляд смягчился:

«Ладно, пусть будет по-вашему: допустим, я всё понимаю и готова вас извинить. Но готовы ли и вы отнестись ко мне с бо́льшим сочувствием?»

Я кивнул несмотря на то, что ничего подобного не чувствовал, а только стыдился самого себя. Анастасия же приняла мой кивок за полное согласие и, похоже, примирилась со мной. Получилось так, что мы заключили нечто подобное пакту если и не о взаимном доверии, то хотя бы о взаимном ненападении. Или я заключил… не знаю. Сложно это всё, господа. И даже сейчас, пересказывая вам всё это, я и сам не всё до конца понимаю, и мне, как это ни странно, по-прежнему…

Митрофан Андреевич запнулся.

— …не по себе, — закончил он мысль.

Я захлопнул памятную книжку и зачем-то решил вмешаться:

— Хороший вы человек, Митрофан Андреевич, совестливый! В наше время…

Митрофан Андреевич посмотрел на меня сердито и не менее сердито возразил:

— Молчите, Сушкин! Пишите себе, но молча!

Я вспыхнул: отповедь показалась мне незаслуженной.

Митрофан Андреевич тоже решил, что перегнул палку и, подойдя ко мне, тронул за плечо:

— Сегодня решительно не мой день, Никита Аристархович. Решительно!

— Будем считать так, — ответил я холодно, но все же не отстранившись.

Тогда Митрофан Андреевич сам отошел и — похоже, вздыхать и впрямь вошло у него в привычку — шумно вздохнул:

— Вернемся к нашим баранам…

Послышался смешок.

Я быстро огляделся, но на лицах ни у кого из тех, кто находился в моей гостиной, не было ни смешинки. Все они казались серьезными и сосредоточенными. Пожалуй, даже слишком. Уж один-то из них точно только что хихикнул!

— Иван Пантелеймонович! — требовательно обратился я к можайскому вознице. — Над чем это вы смеетесь?

Однако моя догадка оказалась неверной, и от этого вышло только хуже.

Иван Пантелеймонович почесал свою лысую голову, затем покачал ею, затем сдвинул к переносице брови, затем…

— Цеп, побивающий других, бьет самое себя! — как-то особенно деликатно провозгласил он, что совсем не вязалось со смыслом им сказанного. — Вам, сударь, следует знать это… да вы и знаете, я полагаю! Вопрос лишь в том — и, между прочим, я на него ищу ответ аккуратно с нашей первой встречи, — кто сами вы есть: цеп или другие?

— Иван Пантелеймонович…

— Да, сударь! — Иван Пантелеймонович не дал мне высказаться. — Да! Кто вы?

Я растерялся:

— Но…

И вновь Иван Пантелеймонович меня перебил:

— Нет: вы не должны отвечать.

— Помилуй!

— Вам нужно решить. А уж что вы решите, пусть остается с вами: так надежней.

Можайский:

— Иван Пантелеймонович! Ты и меня пугаешь!

Иван Пантелеймонович сгреб в руку свою окладистую бороду и — хитро заблестевшими глазами — воззрился на его сиятельство:

— А и то ведь, батюшка: по месту и почет!

Эта загадочная фраза, никак, по-видимому, не связанная с предыдущими, положила конец препирательствам: кто-то недоуменно смотрел на Ивана Пантелеймоновича, кто-то — посообразительней, возможно — отвернулся, пряча улыбку, а кто-то — как я, например, и его сиятельство — пожал плечами.

Митрофан Андреевич так и вовсе махнул на Ивана Пантелеймоновича рукой:

— Ладно, пошутили и хватит!

— Хватит, хватит, — подхватили тогда мы все, — продолжайте, Митрофан Андреевич!

Кирилов продолжил:

— Как бы там ни было и какие бы чувства мы с Анастасией ни испытывали друг к другу, но на этот раз, похоже, нам удалось прийти к окончательному соглашению беседовать без утайки.

«Я правду вам говорю, — повторила Анастасия, — того, второго, человека я не только видела в первый раз в жизни, но и после никогда не встречала. Что же до его имени, то я, конечно, пыталась выспросить его у брата, но тот лишь отмахнулся: мол, никто и звать никак!»

— Хорошо, — поверил я. — Так что же вы увидели, стоя в саду?

«Они беседовали. О чем — не знаю: как я уже сказала, от них меня отделяло метров десять и шумно было вокруг; слышать их разговор я не могла. Но вот что интересно: мало-помалу беседа превратилась в спор — настолько оживленный, что начала привлекать к себе внимание. Сначала — прохожих… прохожие и вовсе проявляли недовольство: брат, барон и тот, другой, стояли так, что занимали чуть ли не всю ширину тротуара. Вы ведь знаете, Митрофан Андреевич, тротуар в том месте и так неширок, а трое стоящих на нем людей — и вовсе изрядная помеха движению».

— Да, знаю. Очень неудачное место для болтовни — под эркером Девриена!

«Вот-вот. — Анастасия покивала головой. — Но если поначалу прохожие еще хоть как-то мирились, то после — когда все начала размахивать руками, топтаться и чуть ли не за грудки друг друга хватать…»

— Даже так?

«Именно!»

— И?

«Люди начали открыто выражать возмущение. Какой-то благообразный старичок — профессор, наверное…»

— Почему профессор?

«Козлиная бородка, очочки на шнурке…»

— Понятно!

«Профессор этот сердито оттолкнул наступившего ему на ногу барона — даром, что барон был вдвое против него — и, перехватив трость за середину, так затряс ею перед спорщиками, что те невольно попятились. Впрочем, барон практически тут же пришел в себя, приложил к груди шляпу и сделал что-то вроде полупоклона, явно прося прощения. Профессор смягчился — барон… я это позже узнала… умел быть очень любезным — и, тоже приподняв шляпу, ушел восвояси. А вот дальше спорщиками заинтересовался городовой!»

— Минуту! — Можайский.

— Что такое?

— Да ведь мне докладывали об этой стычке!

Митрофан Андреевич:

— Неужели?

— Да. День, конечно, точно не вспомню, но было сообщение на утреннем докладе околоточных. Ваша Анастасия Маркеловна…

— Наша, — мгновенно поправил Можайского Митрофан Андреевич.

— Наша, — не стал спорить Можайский, — Анастасия Маркеловна на удивление точно подметила детали, в том числе и по профессору. Профессора, кстати, даже искать не пришлось: он попал под телегу практически тут же — на Университетской набережной. Происшествие под эркером так его расстроило, что он, потеряв бдительность, вышел на набережной прямо на мостовую и сразу был сбит ломовиком. Оба происшествия в итоге объединили в одно, однако предъявлять обвинения было уже некому.