Чулицкий быстро поворотился ко мне:

— Да?

— Да, — с изрядным мужеством, хотя и с неприятным ощущением в области желудка, подтвердил я. — Это я, предложив Можайскому версию, не проверил детали. Так стройно всё получалось!

— Но, — тут же не остался в долгу поначалу решивший все отрицать Можайский, — Бочарова предложил все-таки я…

— Можайский!

— Да, Михаил Фролович, — ты прав, — его сиятельство уже с большей искренностью развел руками, — вина, конечно, моя. Это я эффектно подсунул Бочарова Никите: еще при первом нашем разговоре на эту тему. Когда Никита огорошил меня подборкой собранных им фактов, я тоже — каюсь! — решил его поразить…

Его сиятельство посмотрел на меня:

— Уж извини…

Я кивнул.

— В свете собранных Никитой фактов смерть Бочарова вспомнилась мне сразу. Она совершенно — по внешним обстоятельствам — подходила под общие описания: человек погибает в огне, у него остаются родственники, один из которых — прямой наследник — тоже вскоре умирает, а другой распоряжается наследством в пользу благотворителей. Я не подумал о том, что это могло быть простым совпадением!

— Совпадением? — изумился наш юный друг.

— Вероятно, да.

— Но что же получается? Бочаров — не преступник?

— В том смысле, в каком мы полагали, — безусловно, преступник. Думаю, своим рассказом Митрофан Андреевич это подтвердит.

Кирилов утвердительно кивнул.

— А во всем остальном?

— Нет.

— И его сводная сестра ни в чем не виновата?

— Она не виновата в смерти родной сестры.

— А в чем же еще тогда ей быть виноватой?

Можайский взглянул на Митрофана Андреевича. Тот вновь утвердительно кивнул.

— Она имела дело с Кальбергом.

— Вот как!

— Да.

— Но зачем, если не она повинна в окружавших ее смертях?

— Думаю, это мы лучше узнаем из рассказа Митрофана Андреевича.

Поручик посмотрел на брант-майора и, поколебавшись немного, спросил:

— Неужели она призналась?

— У нее выбора не оставалось.

— Как так?

— Давайте я все-таки всё расскажу по порядку!

И снова вмешался я:

— Именно что по порядку! Я настаиваю на этом. Взгляните…

Я веером распушил страницы памятной книжки — заполненные торопливыми записями, полные помарок, отчеркиваний, вычеркиваний, сносок, пометок, стрелок и указаний вроде «смотри там», «на предыдущем листе», «дополнить десятой строчкой»…

— Куда это годится? С одного на другое, с первого на двадцатое… сплошные отступления, нить повествования вообще утрачена! Да мне придется месяц во всем этом порядок наводить, чтобы хоть какой-то лоск навести и в печать подать! Так что, Митрофан Андреевич, хоть вы — прошу вас — говорите по делу и без вот этих… — я наспех перевернул несколько страниц. — Без вот этих «с хмурого неба сыпал мокрый снежок», «было скользко, и я едва не растянулся, запутавшись в полах пальто», «кирпичная стена казалась особенно мрачной»… Тьфу! Кружок любителей словесности, да и только! Уверяю вас, я сам, если сочту это нужным, добавлю и стену кровавого кирпича, и завывающий в окнах ветер, и то, как вы, отозвавшись на внезапное прикосновение омертвелой руки, вздрогнули всем телом! А главное, главное — последовательность. И если вдруг вам вздумается рассказать, в каком купе какого поезда вы ехали в Париж, дайте знать заранее: я не стану записывать!

По гостиной полетели смешки. Митрофан Андреевич тоже усмехнулся и поспешил меня заверить:

— Успокойтесь, Сушкин. В отличие от предыдущих ораторов, я — не Цицерон. Скорее уж… Цезарь[457]!

Эта шутливая похвальба вызвала новую волну смешков.

— Смейтесь, смейтесь, господа! — воскликнул я. — А вот мне совсем не до смеха.

И снова я с грустью посмотрел на свои хаотичные записи.

— Ладно, ладно, — Чулицкий, — молчим!

— Я могу начинать?

Митрофан Андреевич уперся кулаком в бок, изящно выгнув левую руку. Я только головой покачал. Тогда полковник принял естественный вид и — уже без всякой театральщины — продолжил прерванный расспросами рассказ.

— Итак, господа, первым делом я отправился к сводной сестре Бочарова, положившись на то, что эта девица по-прежнему проживает в квартире своего погибшего брата. Так оно и оказалось: дверь мне открыла она сама, в чем не было никаких сомнений — мне, пусть и мельком, дважды или трижды доводилось ее встречать на «семейных» собраниях[458] чинов пожарной команды, а память на лица у меня отменная. «Что же вы, сударыня, совсем нас позабыли?» — спросил я эту особу, явно при виде меня растерявшуюся.

«Ваше высокоблагородие! Митрофан Андреевич!»

— Здравствуйте, Анастасия… — я замялся, припоминая отчество: оно было иным, нежели у Бочарова и другой сестры, и почему-то вылетело у меня из головы.

«Маркеловна», — подсказала она.

— Здравствуйте, Анастасия Маркеловна! Вы позволите?

Не дожидаясь формального разрешения, я шагнул через порог, оказавшись сначала в крохотной прихожей, а в следующий миг — в такой же игрушечной гостиной. Квартира была совсем невелика, обходилась, похоже, недорого, но казалась уютной. И уж чего в ней не было вовсе, так это — намека на отчаянную нужду, в которой, рассуждая здраво, должна была обретаться оставшаяся совсем в одиночестве и без всяких средств к существованию женщина.

Это обстоятельство настолько бросалось в глаза, что в первую голову я заговорил о нем:

— До меня дошли слухи, — заявил я, с любопытством оглядываясь, — что вы оказались в затруднительном положении. Рад, что слухи оказались ложными. И все же: развейте окончательно мои сомнения — вы ведь не нуждаетесь?

Анастасия вспыхнула, но от чего — смущения, каких-то опасений или гнева — я поначалу не понял:

«Нет, ваше высокоблагородие, не нуждаюсь!»

— Ах, сударыня! Давайте обойдемся без формальностей. Называйте меня просто Митрофаном Андреевичем. Ваш брат…

«Хорошо, Митрофан Андреевич, — сразу же перебила меня Анастасия, — пусть будет так. Так чему же на самом деле я обязана вашим визитом?»

— Помилуйте…

Начал я, но снова был перебит:

«Митрофан Андреевич! Вы же не думаете, что я — дурочка какая-нибудь?»

Пришлось признать очевидное:

— Напротив, Анастасия Маркеловна. Вижу, ума вам не занимать!»

«Так что же вас привело ко мне?»

— Вы позволите? — кивнул я стул и придвинул его к себе.

И снова Анастасия вспыхнула! Похоже, мое присутствие все-таки не смущало, а злило ее:

«Раз уж вы здесь, пожалуйста!»

Я сел. Анастасия села напротив.

— Значит, начистоту?

«Говорите!»

— Только что вскрылись очень странные обстоятельства. Во-первых, — я начал, не снимая перчатку, загибать пальцы, — собственно гибель вашего брата. Точнее, не гибель даже, а то, что ей предшествовало. Скажите: вы знали, чем занимался ваш брат?

Анастасия прищурилась:

«Разве не пожары тушил?»

— Анастасия Маркеловна, — я укоризненно покачал головой, — мы же договорились: начистоту!

Она — с какой-то откровенной даже — злобой усмехнулась:

«Ничего подобного! Мы, Митрофан Андреевич, договорились о том, что начистоту станете говорить вы. Обо мне и речи не было!»

На мгновение я опешил от такого заявления, но тут же взял себя в руки:

— Давайте без софистики. Вы — женщина умная, что мне уже пришлось признать, и поэтому должны понимать: наша беседа — одолжение с моей стороны в память о прошлом. Если вам мое одолжение не по вкусу, разговор мы можем продолжить в тюрьме.

Анастасия опять усмехнулась:

«Вы говорите о моем уме, но, видит Бог, в глубине души все-таки считаете меня дурой. Как и всякую, полагаю, женщину. Или… вы сами верите в то, что делаете мне одолжение?»

— Анастасия Маркеловна!

«Что? Что «Анастасия Маркеловна»? Будь у вас хоть что-нибудь против меня, никаких одолжений вы делать не стали бы! Разве не так?»