— Хорошо-хорошо! — Инихов улыбнулся. — Натащили в карету лучшего в мире оборудования. И?

— Ну… — Саевич, явно не ожидавший такой стремительной сдачи, замялся, будучи вынужденным от обороны или нападения вернуться к упущенной нити повествования. — Ну… — повторил он, — мы снова поехали. Только теперь сидеть в карете было не так вольготно, как прежде: места мои вещи заняли много, в багажник все они не уместились, часть из них пришлось положить в салон…

— Déjà-vu…

— А что делать?

— Есть ведь компактные камеры. Та же Кодак, например…

Саевич воздел руки:

— Вы с ума сошли!

— А в чем проблема?

— Я занимаюсь искусством! Кодакируют[347] пусть профаны!

— Ах, да… конечно. — Инихов опять улыбнулся и, замолчав, окружил себя клубами табачного дыма.

Саевич еще какое-то время смотрел на него с возмущенным[348] потрясением, но, постепенно успокоившись, вернулся к прерванному рассказу.

— До больницы мы доехали без происшествий, хотя временами я думал, что аварии не миновать. Пару раз мы едва не столкнулись с вагонами конной дороги…

Тут я невольно хихикнул, услышав в ответ такой же смешок Любимова, а затем — Ивана Пантелеймоновича, который не только даже усмехнулся, но и зычно добавил:

— Других уважай, но вперед не пускай! Особенно конку: пусть мчится вдогонку[349]!

Тогда заулыбались и другие.

— Вам смешно, — Саевич тоже улыбнулся, — а мне до смеху не было никак. Я опасался, что пострадают кое-какие хрупкие детали моего оборудования. Но, к счастью, этого не произошло. По приезду, барон попросил меня подождать в карете, а сам отправился «на переговоры» — так он сказал. «Вы что же, — спросил я его тогда, — еще ни о чем не договорились?»

«Напротив, — ответил он, — обо всем в целом я, конечно, договорился и препятствий никаких не встретил. Но теперь нужно поставить в известность заведующего: мол, мы уже здесь, так-то и сяк-то… в общем, подождите!»

— Я остался ждать. Отсутствовал барон сравнительно недолго — с четверть часа, возможно, — хотя минуты эти показались мне вечностью. Меня тревожили сомнения: вдруг что-то сорвется и все мои волнения, вся проведенная мною подготовка окажутся напрасными. Однако через, повторю, примерно четверть часа барон вернулся, причем не один, а в сопровождении двух довольно хлипкого вида санитаров — позже выяснилось, что это были временные служащие — и девушки невероятной, неземной красоты…

Акулина Олимпиевна, пронеслось в моей голове, и по лицам других я понял, что и они подумали о ней же.

— …в облачении сестры милосердия.

«Познакомьтесь», — представил нас друг другу барон, а затем — мы с сестрой отошли в сторонку, чтобы она могла без помех ввести меня в курс происходившего — велел санитарам бережно разгрузить карету и отнести оборудование в мертвецкую[350].

— Нужно сказать, что санитары отнеслись к распоряжению прохладно, чтобы не сказать с возмущением. Один из них — совсем уж темный мужик, едва ли не вчера перебравшийся в столицу из глухой деревни — даже не постеснялся выразить свои мысли вслух, назвав нас кощунниками и кровопийцами.

«Креста на вас нет православного!» — заявил он, подхватывая фотокамеру.

«Вот это — верно![351]» — буркнул барон и тут же закричал: «Осторожней, скотина!» — мужик, как будто нарочно, запнулся ногами, закачался и едва не грохнул камеру на мостовую. — «Пришибу!»

— Барон и впрямь замахнулся тростью на мужика, и тот, явственно перепуганный грозным видом и без того атлетически внушительного барона, крепче прижал к себе камеру и уже без пререканий и язвительных замечаний потащил ее в морг. Мы — барон, я и сестра — шли по пятам.

«Ну, — обратился ко мне барон, имея в виду беседу между мною и девушкой, — вы уже поговорили?»

— Да, — ответил я, — поговорили. Насколько я понял, никакая зараза в этот раз нам не угрожает.

«В этот раз — нет», — подтвердил барон.

— Но и тело — не очень перспективное?

«Почему же?»

— Обычный утопленник. Не понимаю, зачем мы так неслись!

Глаза барона засверкали:

«Вы ошибаетесь, Григорий Александрович! Ох, как вы ошибаетесь!»

— Да что же интересного может быть в обычном утопленнике?

«В обычном, — парировал барон, — возможно, и ничего. Но этот — совсем не обычный!»

— Вот как?

«Да! Вы только подумайте: то ли тать ночной, то ли бежавший прелюбодей. Провалился под лед на Крюковом канале, едва не утянув с собой городового. Проплыл подо льдами аж до устья Фонтанки и оказался выброшен на сваи Подзорного острова. А в его одежде, оставшейся, кстати, на Крюковом — молодчика, спасая от обмерзания, донага раздел полицейский… так вот: в его одежде обнаружилась пачка фальшивых облигаций государственного займа!»

— Я вздрогнул и остановился: опять фальшивые бумаги! Признаюсь, история с самим утоплением меня не очень-то и взволновала. Более того: я был глубоко разочарован, так как ждал намного большего. Но бумаги меня буквально ожгли: что же это такое? Фальшивая закладная у Кальберга, фальшивые облигации у неизвестного мне человека… Совпадение? Не многовато ли фальшивок за столь непродолжительный отрезок времени? «Только не говорите, — я пристально посмотрел на барона: он не отвел взгляда, и взгляд этот казался прямым и искренним, — что здесь опять чья-нибудь забота о безопасности. Например, господина Охочинского[352]!

«Помилуйте! — барон всплеснул руками, отчего находившаяся в одной из них трость едва не зашибла какого-то некстати проходившего человека. — Я не имею никакого представления, откуда взялись эти бумаги. И уж тем более не знаю о намерениях Петра Владимировича[353]. Подозреваю, что он тут ни при чем. Наш утопленник, вполне возможно, сам является фальшивомонетчиком!»

— Но… — мое изумление достигло предела. — Разве этим не должна заниматься полиция? Вы уверены, что наше вмешательство… не повредит?

«Кому не повредит, — барон сделал вид, что не понял меня, — покойному или полиции?»

— Полиции, разумеется!

«На этот счет не беспокойтесь: тело уже осмотрено, вскрытие производиться не будет — за ненадобностью. Полиция свою работу уже закончила».

Услышав это, Чулицкий вскочил из кресла:

— Как! Как вы сказали?

Саевич повторил:

— Тело уже осмотрено, вскрытие производиться не будет: за ненадобностью.

— Уму непостижимо! — Чулицкий повернулся к Можайскому. — Ты можешь это объяснить?

Его сиятельство только пожал плечами:

— Зачем? Всё и так понятно: Кальберг соврал. Ему было нужно… а вот что, собственно, ему было нужно, мы, полагаю, узнаем от Григория Александровича!

Чулицкий:

— Саевич! Что было нужно Кальбергу?

Саевич:

— Но ведь я рассказываю! Вы будете слушать или постоянно вмешиваться в мой рассказ?

— Действительно, — его сиятельство положил руку на плечо Чулицкого и надавил, — присядьте.

Чулицкий, как ни странно, повиновался.

— Продолжайте.

— Ну, так вот. — Саевич продолжил. — Как вы понимаете, заверения барона не очень-то меня успокоили: куда ни кинь, а все равно выходило вмешательство в ход полицейского следствия! И это меня не просто заботило: это меня не устраивало совершенно.

Чулицкий пробурчал что-то неразборчивое, но Саевич, очевидно, его понял. Во всяком случае, отреагировал он сразу и вот каким образом:

— Вы можете сколько угодно издеваться надо мной. Можете сколько угодно припоминать мне то, что я обманул Вадима — моего друга — и невольно…