«Расчет был прост: никто не потребует с миллионера мелочь и никто не заставит миллионера сразу платить по счетам. Если человеку априори бедному получить кредит совсем непросто, то априори богатый может жить в долг столько, сколько ему заблагорассудится».

— И что же с того?

«Давайте это проверим!»

— Как? А главное — зачем?

«Как — легко: в «Аквариуме». А вот зачем… неужели вы не любите пошутить и посмеяться?»

— Я задумался. Не поймите меня неправильно, господа: я по-прежнему не видел ничего смешного в том, чтобы объесть кого-то, пользуясь его замешательством или низкопоклонничеством. Напротив: сама идея использовать капитал экономии ради на бедняках или снобах казалась мне отвратительной! Заказать яичницу в трактире, хозяйка которого сама едва-едва концы с концами сводит, и предложить в оплату, с обязательством дать сдачу, миллион — это ли не гнусность? Или воспользоваться печальной болезнью трепета перед деньгами, чтобы даром или с большой отсрочкой заполучить костюм: что же в этом добродетельного? Но с другой стороны, предложение барона манило меня: вынужден это признать! Чем? Полагаю, возможностью выплеснуть накопившуюся во мне злость. Против чего? Да против всего абсолютно: бедности, бесприютности, несправедливых суждений, плохой погоды, вот уже два месяца подряд лишь изредка перемежавшейся приличными деньками… В общем, к стыду моему, чем больше я думал, тем сильнее склонялся принять предложение. А барон, видя происходившую во мне нравственную борьбу, только подзуживал:

«Решайтесь, Григорий Александрович: будет очень весело!»

— Или:

«Решайтесь, Григорий Александрович: поучительный опыт!»

— Стоит ли удивляться тому, что, в конце концов, я сдался?

Можайский, глядя на Саевича с прищуром — слегка подавляя неизменную улыбку в глазах — поддакнул не без ехидства:

— Конечно, не стоит!

Саевич не обиделся:

— Вы, разумеется, образец деликатности, Юрий Михайлович. Вы на такое не пошли бы никогда!

Чулицкий хохотнул. Можайский же, перед мысленным взором которого — судя по тому, как быстро он взглянул на меня и тут же отвел глаза — промелькнуло одно имевшее место наше совместное приключение, вскинул перед собой ладони — «ваша взяла!» — и ничего не ответил.

— Итак, господа, — продолжил Саевич, — я согласился. Но все же определенные сомнения продолжали меня грызть, и я поделился ими: ну, допустим, Иван Казимирович. Однако не хотите же вы сказать, что в вашем бумажнике завалялся билет в один миллион рублей?

«Помилуйте, нет, конечно, — моментально ответил барон. — Я даже не уверен, что такие вообще существуют!»

— Но как же тогда?..

«А вот так!» — барон, в поисках портмоне, похлопал себя по карманам и, достав его, извлек из него закладной лист дворянского банка[237]. Я принял его и чуть не присвистнул:

— Пятьдесят тысяч рублей?

«Даже лучше: с купонами на выплату процентов из расчета трех с половиной годовых. До полного погашения, как вы изволите видеть, еще добрых шесть лет, так что общая сумма простирается до шестидесяти с лишком тысяч!»

— Но ведь это не деньги?

«То есть?» — удивился моему вопросу барон.

— Я имею в виду, что этот лист — не платежный документ. Его не обязаны принимать повсеместно.

«Ах, вот вы о чем! — барон заулыбался. В свете ходовых фонарей коляски его зубы как-то ненатурально заискрились, и я даже подумал: уж не протезы ли это? — Не беспокойтесь: если уж воры не брезгуют такими, то что говорить об остальных? Закладные листы — платежное средство ничуть не хуже любого другого».

Мы — присутствовавшие в моей гостиной — обменялись взглядами: похоже, Кальберг ничего не стеснялся, хотя ничего не говорил и напрямую. Во всяком случае, Саевичу и в голову не пришло поинтересоваться, при каких обстоятельствах барон разжился листом, да еще и на такую сумму.

«Кроме того, мне даже интересно: предложит ли ресторатор какие-то совсем уж невыгодные условия, чтобы вы смогли расплатиться закладной. Ну: решились?»

— Да.

«Отлично! Давайте разгружаться и поторопимся».

— За несколько минут мы перенесли фотографические принадлежности из коляски в мой угол — барон, оглядываясь в убогой обстановке, вел себя очень деликатно — и, наконец, покатили в сторону Каменноостровского. Барон правил уверенно, дорогу выбирал безупречно, лошадь его слушалась не хуже, чем если бы ею правил настоящий кучер. Стемнело уже совершенно: солнце не пробивалось нигде и никак. На проспекте — впрочем, затруднения начались еще с Посадской, практически вставшей из-за невесть чего — мы уперлись в настоящее столпотворение различных экипажей и телег. Чуть позже выяснилось, что на пересечении с Кронверкским опрокинулся конный вагон, перегородив не только пути — собственным своим корпусом, — но и мостовую: разбросанными по всей ширине телами жертв крушения. Место самой аварии мы, разумеется, видеть не могли, но пассажиров и возниц застрявших в беспорядочной свалке тех экипажей, которые направлялись от Кронверкского, эмоции переполняли так, что они делились ими со всеми окружающими, не обойдя и нас. Это обстоятельство показалось мне весьма зловещим предзнаменованием, и я даже предложил барону отказаться от нашей сомнительной затеи.

«Бог с вами, Григорий Александрович! — Барон, протиснув коляску к тротуару, передал мне вожжи и похлопал по колену. — Нам и осталось-то всего — пересечь проспект. Сделаем это пешком. Вот только коляску пристроим. Подождите минуту!»

— Он спрыгнул наземь и тут же исчез в суматошной толпе. Я остался сидеть, чувствуя себя не очень уютно. А если по совести, то совсем неуютно! В какой-то момент мне даже захотелось просто сбежать, но я пересилил себя и, чтобы отвлечься, стал прислушиваться к разговорам и крикам.

— Да, — пыхнул сигарой Инихов, — происшествие было страшное. Я ведь тоже в тот вечер — какое совпадение, а? — стоял на проспекте, только поближе к месту крушения и в экипаже… ну да не суть. Говорили, что в вагон бросили бомбу, но это оказалось неправдой. Однако узнал я об этом только на следующий день. А в тот вечер… черт меня побери, если у меня мурашки по коже не бегали! Но самое скверное заключалось в том, что я никак не мог оставить экипаж и лично пройти к перекрестку. Все, что мне удалось, это окликнуть спешившего туда жандарма и задать ему несколько вопросов. Жандарм — каналья — отвечал сквозь зубы, так что я едва эти зубы ему не пересчитал!

— Сергей Ильич, Сергей Ильич! — Чулицкий — немножко в театральном духе — всплеснул руками. — Что же это такое вы говорите?

Инихов, пыхтя сигарой, ответил, как отрезал:

— А нечего строить из себя важную птицу!

— Полноте! Может, он вас не узнал?

— Ну, конечно: не узнал. А потом, продолжая не узнавать, еще и по имени-отчеству обзывался. После того, как я охламона в охапку сгреб!

По гостиной прокатилась череда смешков. Похоже, каждый из нас представил эту картину: помощника начальника Сыскной полиции, сгребающего в охапку жандарма! Однако, справедливости ради, нужно отметить, что смешки как начались, так и прекратились: уж очень бестактно они смотрелись на фоне рассказа о трагическом происшествии.

— Вот что за времена настали? — Инихов отложил сигару и заговорил серьезно. — Почему, господа, стоит случиться чему-то из ряда вон выходящему, и первое, что мы подозреваем — террор? Взять хотя бы этот случай с вагоном. Опрокинься он где-нибудь в Лондоне или в Париже, разве первой пришедшей в головы мыслью была бы мысль о бомбе? Нет. Грешили бы на состояние путей или состояние самого вагона. Грешили бы на вагоновожатого или на других участников движения. Но бомба?

— Вы ошибаетесь, Сергей Ильич. — Можайский поднял на Инихова свой улыбающийся взгляд. — Европа тоже полыхает. А Лондон — пример совсем уж неудачный. Вот увидите: ни в одной европейской столице не будет совершенно такое же количество террористических актов, как в Лондоне! И причина тому — Ирландия, эта вечная язва на теле британской монархии. До тех пор, пока Ирландию не признают в качестве суверенного государства, ирландцы будут методично и, что самое страшное, с абсолютной беспощадностью мстить. Не имея возможности прямо воздействовать террором на правящий класс — по его зависимости от народа, — они и мстить станут народу. Их методом устрашения будет резня. Взрывать они станут не парламент и его депутатов, а лавки и общественный транспорт… Да что я говорю? Они уже приступили к своей сатанинской деятельности! Неужели вы ничего не слышали о взрывах 1883-го года, когда пострадало даже здание Скотланд-Ярда?