— Но Юрий Михайлович! — теперь уже Саевич перебил Можайского. — Кальберг и не был офицером!

— Нет?

— Вы не дослушали. А дело было так. Барон — и впрямь тогда еще молодой человек — вернулся в Петербург из путешествия по Европе, которая, с его слов, показалась ему слишком уж скучной — «цивилизованной до полного инфантилизма, до полной атрофии мышц»: это — его собственные слова. С полгода промаявшись бездельем и в столице — «паркет на берегах Невы», — он загорелся мыслью отправиться куда-нибудь в Азию. Куда — было ему, строго говоря, совершенно безразлично: «подальше бы только от этой мороси с серого неба»! И вот…

— Понятно. — Можайский опять решительно перебил Саевича. — Поправьте меня, если я ошибусь. Как минимум, зиму Кальберг провел в наших Закаспийских владениях, где всё ему казалось непривычным и удивительным. Его охватила этнографическая лихорадка — заболевание, свойственное людям, впервые попадающим в эти места, — и он, подчиняясь непреодолимой силы жажде, двинулся далее — к границе. Еще непрочной, еще неустоявшейся, но — границе. Сама эта хрупкость в определениях, где — чье, способствовала тому, что — неожиданно для самого себя — весной 1885 года Кальберг обнаружил себя не где-нибудь, а в Панджшехе, откуда ему пришлось срочно убираться под защиту наших отрядов. Волнуемые англичанами афганцы заняли западный берег Кушки, и Кальберг, погоняя лошадей, едва успел переправиться к нам. И вот — наступило 18 марта. Пока всё верно?

Саевич выглядел растерянным: его сиятельство явно угодил в самую точку.

— Всё верно или я что-то напутал?

— Но как…

— Элементарно, Григорий Александрович! Вы продолжите или я закончу?

— Но…

— Итак, — продолжил Можайский, — наступило 18 марта[229]. В этот день истекал срок ультиматума, предъявленного Александром Виссарионовичем Абдур Рахману[230] через его командующего в Панджшехе аль Дин-Хана. Афганцы ультиматум проигнорировали и с берега реки не отошли. Александр Виссарионович дал приказ выдвигаться. Где в это время находился Кальберг? Будучи человеком молодым и пылким, он самовольно перешел из обоза в ряды солдат и стал свидетелем того, что наши недруги порою называют резней. Около трех часов утра, когда мы продвигались к афганским позициям, началась пальба. Стреляли конные муджахиды, однако огонь их был малорезультативен. Говорят, единственным его результатом стало ранение казацкой лошадки, но именно он развязал нам руки. Ориентируясь на всполохи, мы открыли ответный огонь. Муджахиды бежали. С рассветом оказалось, что теперь нам противостояли только пехотные части, и части эти мы, не жалея патронов, быстро оттеснили за мост. Афганцы убитыми потеряли до тысячи человек, тогда как наши потери едва ли простерлись до пары десятков. Горы трупов с одной стороны, ликование — с другой оказали на Кальберга неизгладимое впечатление. Поначалу ринувшись в бой, к его исходу он с трудом различал, где правые и где виновные. Своею собственной горячностью вовлеченный в схватку, впоследствии он неизменно об этом жалел, а то, что стрелял и сам, вспоминал с содроганием. Не так ли?

— Почти. — Растерянность Саевича стала безмерной. — Вы только забыли один эпизод…

— Сейчас я восполню этот пробел, — мрачно заявил Можайский, да так, что все мы — за исключением разве что Гесса — вздрогнули. — Когда мы продвигались к мосту, рядом с Кальбергом был убит рядовой. Погиб он не сразу: ранение было тяжелым, мучительным, агональным. Кальберг, видя его страдания, задержался. Вокруг, обходя их — Кальберга и солдата, — бурлило движение, и в этом движении было всё: равнодушие к умиравшему, жестокость напора, отсутствие даже искорки той человечности, которую ожидаешь увидеть и в самом из озверевших убийц. «Умоляю вас, помогите! — шептал солдат. — Сделайте что-нибудь!» Но что мог сделать молодой исследователь закаспийских земель, видевший страшные раны и понимавший обреченность бедняги на смерть? Только…

Инихов, зажав сигару в пальцах, оцепенел. Чулицкий сделался бледным. Усы Кирилова встопорщились. Даже молодые люди — наши поручик и штабс-ротмистр — притихли в полной неподвижности. Лишь Иван Пантелеймонович оставался совершенно бесстрастным. И Вадим Арнольдович, хотя и был он на редкость хмурым, явно ничуть не переживал.

— …только избавить его от страданий. Что он и сделал, разрядив последнюю остававшуюся в револьвере пулю в голову солдата!

Можайский замолчал. Саевич смотрел на него, хлопая глазами и не в силах вымолвить хоть слово.

Первым опомнился Чулицкий:

— Ты хочешь сказать, что Кальберг…

— Всему свое время, — Можайский кивнул на Гесса, — полагаю, Вадим Арнольдович сможет нас просветить. Когда придет его очередь.

— Гесс? — не очень уверенно спросил Чулицкий, обращаясь к Вадиму Арнольдовичу.

Вадим Арнольдович, ничуть не прояснев лицом, подтвердил:

— Да, Михаил Фролович. Рассказ Кальберга — ложь от начала и до конца. И все-таки в Панджшехе он был.

— То есть… — Чулицкий даже выговорить опасался то, о чем думали уже все мы. — Вы хотите сказать…

— Да.

— Всемилостивый Боже!

Вмешался Можайский:

— Кальберг, казалось бы, полностью контролировавший ситуацию и потому никак не ожидавший, что беседа примет такое направление, случайно проговорился Григорию Александровичу. В итоге, сочинять ему пришлось на ходу, а что на ходу можно придумать, если не мелодраму? А все мелодрамы, как известно, на одну стать: меняются имена и место действия, но сам сюжет и даже детали остаются неизменными!

— Ложь от начала и до конца? — переспросил потрясенный Саевич.

— Именно. Театральное представление, причем представление избитое и поэтому пошлое. Если бы вы, Григорий Александрович, больше уделяли внимания жизни, вместо того чтобы возиться с иллюзиями, вы бы поняли это еще тогда, сразу и самостоятельно. Глядишь, и не было бы того, что приключилось с вами впоследствии!

Повесив голову и глядя в пол, Саевич ничего не возразил. Однако, размышления его длились недолго и были прерваны настоятельной просьбой продолжить рассказ:

— Иначе мы здесь до утра просидим, — Чулицкий, вполне и быстро оправившись от изумления, вернулся к своей манере ворчать, — чего бы мне совсем не хотелось. Вторую ночь подряд лично я не выдержу!

Вздохнув, Саевич вернулся к своему повествованию.

— Тогда я находился под сильным впечатлением от рассказанного бароном и чувствовал себя неловко: как человек, пусть и невольно, допустивший бестактность. Впрочем, барон и сам быстро опомнился, и меня постарался утешить. К нему вернулось благодушное дружелюбие.

«Не берите в голову, — сказал он. — Всё это в прошлом, а я привык жить настоящим. Бывает, конечно, так, что мысли возвращаются в те дни, но проку взращивать из них культ обид и неприязни нет никакого. Напротив даже: опыт-то бесценный, и как из всякого опыта, из этого я тоже стараюсь вытянуть максимум пользы. И что мне в этом особенно помогает — спорт. Вы даже представить себе не можете, насколько спортивные мероприятия могут быть… недобрыми, если вы понимаете, что я хочу сказать, и сколько в них происходит событий, способных стать очень серьезным испытанием для психики. Бывало, на моих глазах крепкие с виду и закаленные люди плакали от несправедливой обиды, кляли — на чем свет стоит — арбитров и соперников, а уж стенания на зло сложившиеся обстоятельства я и вовсе подсчитать не смогу: их просто без счета! Кто знает? Вполне возможно, я и достиг-то определенных успехов только потому, что более закалился душой и сердцем, нежели соперники. Впрочем, полагаю, еще и потому, что закалка эта не только избавила меня от непродуктивной злости, но и научила нехитрой, лежащей на самой поверхности, однако так часто игнорируемой истине: добро приносит больше выгод. Вкладывайтесь в добро, и вам не придется однажды оказаться у разбитого корыта!»