Этот князь, Василий Сергеевич, был человеком интересным. Но так как для нас, автора и читателя, он является персонажем проходным, и вряд ли мы с ним еще когда-нибудь встретимся, опустим детали его биографии. Заметим, пожалуй, лишь то, что был он примерно погодком Можайского — лет около сорока в то время, на которое приходятся описываемые нами события, — отставным, хотя и невеликого чина, офицером (подняться выше штаб-ротмистра Василий Сергеевич не пожелал) и, как принято говорить, одним из тех столпов общества, без которых не обходятся великосветские приемы и которые неизменно в курсе не только всех сплетен, но и, что намного важнее, иных из фактов, а это, как понимает читатель, встречается совсем нечасто.
В сущности, если отбросить в сторону предубеждения, выбор Можайского — и места, и человека — следовало бы назвать не странным и сумасбродным, а очень расчетливым и даже тонким.
Императорский яхт-клуб вообще был местом удивительным. Несмотря на то, что ведущие его члены, самые уважаемые из них (если такая градация в данном случае уместна в принципе), никогда не принадлежали к праздным прослойкам, будучи людьми, как правило, служилыми, именно они составляли sancta sanctorum столичного общества. Ту самую его часть, попасть в которую было не просто сложно, а практически невозможно. И если когда-то лорд Байрон отозвался о лондонском высшем обществе, как о сорока сотнях избранных, проживающих на западе города[124], то наивысшее общество Петербурга — если уж не он сам, то хотя бы его герой[125], в Петербурге побывавший — он мог бы с полным на то основанием назвать лишь сотней с четвертью счастливцев, которым удалось стать членами Императорского яхт-клуба с Собранием на Морской.
Ни до, ни после более закрытого, более труднодоступного, более притягательного клуба в России не существовало. И это, повторим, притом, что никто — или почти никто — из его членов не был ни человеком праздным, ни человеком взглядов каких-то совсем уж консервативных; оторванных от жизни настолько, чтобы являть собой законченный образчик надменности. А все же, все эти милые — в обычной обстановке — люди установили правила приема настолько жесткие, что оказаться членом их клуба было практически равносильно чуду. Один единственный черный шар уничтожал пять белых. Таким образом, для провала нового кандидата достаточно было, чтобы менее пятой части голосующих проголосовали против. Если же учесть и то, что количество действительных членов ограничивалось сотней с четвертью; что высвобождение мест происходило крайне редко; что в первую голову на высвободившиеся места могли (и снова — по правилам!) претендовать лишь члены Императорского Дома и лица, состоявшие на действительной дипломатической службе, человеку обычному, не отмеченному чем-то особенным, оказаться принятым не представлялось почти никакого шанса. Возможно — для того только, чтобы подчеркнуть высоту и непреодолимость барьера, — нужно добавить и то, что среди постоянных членов клуба все-таки были такие, кому ощущение избранности неприлично ударило в голову: эти люди неизменно прибегали к черным шарам, причем совершенно не вдаваясь ни в какие детали и просто из соображений «не допустить» проваливая любую, хотя бы и самую достойную, кандидатуру. К счастью — и это тоже нужно добавить, — основной костяк клуба составляли люди разумные, для которых в кандидате важнее были его реальные, а не мнимые качества; его репутация и его положительные черты. Иногда — если костяк брался за дело решительно — сопротивление снобов удавалось сломить, и тогда клуб пополнялся новым хорошим человеком.
Как бы там ни было, но именно Императорский яхт-клуб удивительным образом постепенно оказался тем единственным местом в России, где можно было получить самую свежую и самую достоверную информацию обо всем абсолютно: от похождений какой-нибудь балерины до решений по военному министерству; от поставленной завтра подписи под указом о назначении на придворную должность до решения германской Кайзерлихмарине[126] отказаться от использования какого-нибудь патента на новейшей подводной лодке. Разумеется, получить всю эту информацию можно было только в двух не очень вероятных для обычного человека случаях: если он, человек этот — наш гипотетический страждущий до информации, — сам состоял членом клуба, либо являлся приглашенным гостем кого-нибудь из членов клуба. Во втором, правда, случае вероятность получения нужной информации несколько снижалась.
Кем же в отношении клуба являлся «наш князь»? Если читатель подумал было, что его членом — мало ли, как говорится: чем черт не шутит? — то он ошибся. Можайский членом этого клуба не был. И хотя ему, увлекавшемуся (об этом как-нибудь в другой раз) парусным спортом, было бы в нем самое место, но, зная систему баллотировки, он и в мыслях не держал попробовать в него поступить. Как однажды выразился он сам, «не хватало еще себя на посмешище выставить: надо мной же все жулики будут смеяться!» Тем не менее, многих из членов клуба он знал, причем хорошо, а в Собрании бывал — и нередко.
Как гость, Можайский, безусловно, никакими правами не обладал. Но уже сама его твердая позиция — не выставлять себя на посмешище — снискала ему уважение и даже определенную славу. И хотя в выражении этом — не выставлять себя на посмешище — любой здравомыслящий человек, задумайся он на мгновение, обнаружил бы лукавую двусмысленность, именно здравомыслящим людям — прежде всего! — такая позиция почему-то льстила, а снобы, воспринимая ее вообще за нечто само собой разумеющееся, оказывались дружелюбными, снисходительными и приветливыми.
Странным образом — хотя, возможно, если опереться на человеческую психологию, странного в этом как раз ничего и не было — положение Можайского при, а не в клубе оказалось со временем даже более завидным, чем у иных из действительных членов. Можайского одновременно и считали своим, и не видели в нем конкурента. Его охотно допускали в Собрание, с ним охотно пропускали по рюмашке, его слушали и ему отвечали. И если какой-нибудь «рядовой» член мог запросто узнать что-либо интересное одним из последних, то Можайскому достаточно было проявить сам интерес, чтобы это интересное было преподнесено ему на блюдечке.
Самое забавное заключалось в том, что никто — возможно, и сам Можайский — не замечал такое своеобразие в его положении. Приветливо пожимая ему руку, снисходительно похлопывая его по плечу, дружелюбно выбалтывая ему все самые последние новости, члены клуба не задумывались над тем, что именно этим, прежде всего, и нарушают так тщательно лелеемые ими недоступность и избранность. Только однажды некий Великий князь (не будем называть его имя), член клуба со стажем, почти не в шутку сказал: «Странно вообще-то, что я узнал об этом после Можайского. Представляете? Он рассказал мне эту новость так, как будто все уже в курсе!» И хотя речь тогда шла всего лишь о точном тоннаже только-только спущенной в Клайд хендерсоновской[127] верфью новой гоночной яхты одного из видных зарубежных спортсменов, Его Императорское Высочество еще с неделю или две поглядывал на Можайского немного косо.
Полагаю, что, приняв всё это во внимание, читатель больше не удивляется выбору «нашего князя». Учитывая крайнюю ограниченность во времени, Можайский выбрал кратчайший путь к интересовавшей его информации. Именно поэтому он, договорившись о встрече с князем Кочубеем, отправился в Императорский яхт-клуб, а не «пошуршать по салонам», как заявил об этом Чулицкому.
Но еще до того, как сесть в коляску, он прихватил с конторки оставленную для него газету — утренний выпуск того самого Листка, о котором ранее упомянул Сушкин: мол, выйдет в нем моя новая статья; возможно, настоящая бомба!
