— Да ведь эдак, ваше сиятельство, мы половину Васьки[112] здесь соберем! Там же столько народу шатается: разносчики всякие мелочные, мальчишки, побирушки под видом торговцев… Дом-то — лакомый кусок: состоятельных квартир в нем немало!

Можайский согласно кивнул, но распоряжение повторил:

— Ничего. Здесь с каждым в отдельности и разберемся: кто, что и зачем. Не пропускать никого!

Во взгляде околоточного появилось сомнение:

— Но ваше сиятельство! Нас исками и взысканиями задавят! Не имеем мы права никого хватать и волочь без должных на то оснований! Только если…

Можайский околоточного перебил:

— Я знаю, знаю!

— Прошу прощения, ваше сиятельство, я хотел сказать…

— Отставить.

Можайский жестом велел околоточному оставаться на месте и ждать, а сам вышел из приемного отделения и направился в свой кабинет. Через пару минут он вернулся с заверенным подписью Чулицкого предписанием:

В рамках следствия, снаряженного по отделению Сыскной Полиции Санкт-Петербургского Градоначальства сего числа марта месяца 1902 года, приказываю: чинам участка Васильевской полицейской части всячески содействовать следственным мероприятиям, а именно — взять под усиленный контроль посетителей дома Ямщиковой на углу Среднего проспекта Васильевского острова и линии и, сколь бы многочисленными они ни были, задерживать и доставлять в участок для установления личностей и мотивов. По каждому случаю задержания составлять рапорт на мое имя с указанием звания задержанного и его разъяснений.

Начальник СПб Градоначальства Сыскной Полиции Чулицкiй

— Действуй!

Околоточный повеселел, а в осанке его появилось что-то по-разбойничьи молодецкое. Не то чтобы он не доверял Можайскому и опасался положиться на его защиту в действиях не совсем законных или даже совсем незаконных. Напротив: за несколько лет службы под началом «нашего князя» он привык подчиняться почти безоговорочно и выполнять самые неожиданные, порою — очень странные, распоряжения. Но облава настолько масштабная, организовать какую ему поручалось теперь, не просто поражала воображение и не просто была странным сумасбродством, внезапно выросшим из пустякового, как полагал околоточный, ночного происшествия. Эта облава должна была наделать шуму, поднять, вполне возможно, грандиозный скандал, то есть — никак не могла быть снисходительно спущенной на тормозах благоволившим к Можайскому полицмейстером и градоначальником — бароном Нолькеном[113] и Николаем Васильевичем Клейгельсом. Опасения околоточного и непосредственно за своего необычного и уважаемого начальника, и, разумеется, за самого себя, как за главного и отнюдь не слепого исполнителя начальственной воли, были вполне оправданны. Именно поэтому, увидев заверенное Чулицким предписание, придававшее хотя бы некую видимость законности затеянной операции, он и повеселел: теперь, что бы и кто бы ни обрушились на него и Можайского, от них можно было прикрыться.

Околоточный вышел, отправившись налаживать вокруг дома Ямщиковой «поимочную сеть», а Можайский подошел к установленному у конторки телефонному аппарату и попросил соединить его с Сушкиным. Дежурный офицер, вызывая телефонистку, метнул на Юрия Михайловича удивленный взгляд: зачем «нашему князю» в такой до неприличия ранний час понадобился известный всему Петербургу репортер, да еще и в момент, когда в кабинете Юрия Михайловича уже засиделись и заждались начальник Сыскной полиции, его помощник, старший помощник самого князя, поручик, которому — отметим, не забегая слишком вперед — вскоре предстояло стать помощником младшим, и доктор?

Довольно долгое время никто не отвечал, что, впрочем, удивительным не было. Наконец, в трубке послышался недовольный и явно спросонья мужской голос. Офицер передал трубку Можайскому.

— Никита?

— Черт вас побери! Кто это?

— Можайский.

Тональность голоса изменилась, словно сон с его обладателя, как и раздражение, слетел в мгновение ока. И в этом тоже ничего удивительного не было: Сушкин прекрасно знал, что из пустой прихоти Можайский не стал бы его тревожить в такой час.

— Что случилось?

— У тебя все в порядке?

— Как будто. А что должно было произойти?

— Человечек тут некий этой ночью пытался проникнуть в дом. Спугнул его молодой балбес — дворника вашего помощник. Но мало ли? Вдруг он не один был?

Сушкин явно насторожился:

— Ко мне ломился?

— Неизвестно. Но очень уж подозрительно. И вообще: события стали развиваться как-то уж слишком быстро. Ты уже, разумеется, в курсе дела с «Неопалимой Пальмирой» и бароном Кальбергом?

Сушкин — могло показаться именно так, хотя, возможно, это было всего лишь следствием телефонного искажения — хихикнул:

— Разумеется. Спасибо, кстати, за разрешение посидеть с Вадимом Арнольдовичем и покопаться в снимках.

Можайский вздохнул:

— Чего уж там… Поработал ты с Любимовым на славу, а долг, как говорится, платежом красен. За Адресный стол и Архив тебе спасибо. Но…

— Если ты о гонках по городу, — и снова могло бы показаться, что Сушкин хихикнул, — то не беспокойся. В Листке сегодня выйдет статья. Ожидаю настоящую сенсацию!

Можайский опять вздохнул:

— Это меня меньше всего интересует. По крайней мере, сейчас.

— Напрасно: статья прелюбопытнейшая!

— Да я не о статье, а о последствиях ваших лихачеств. Кстати: еще одно отдельное спасибо за Пржевальского.

— Явился все-таки?

— Да. Будет работать.

— Вот и славно. Однако… — В голосе Сушкина, ставшего было умиротворенно-самодовольным, вновь появилась настороженность. — Что ты говоришь о развитии событий? Почему считаешь, что это ко мне пытались вломиться?

Можайский помедлил с ответом, словно собираясь с мыслями, а затем рассказал репортеру о страшной находке неподалеку от Плюссы и о самоубийстве Мякинина-старшего — Алексея Венедиктовича. Сушкин, выслушав, только присвистнул.

— Так вот. Я полагаю, что убийство это и самоубийство — часть дела с пожарами. Оба они — и гимназист, и его старший брат — были замешаны. Как — пока не спрашивай. Не спрашивай и о том, какие последствия имеют — или могут иметь — их смерти для организаторов преступлений. Буду тебе благодарен, если воздержишься и от вопросов, почему в первую голову — уверен, что это именно так — попытались теперь добраться и до тебя. Сейчас намного важнее другое.

Сушкин схватил на лету:

— Сидеть дома и не высовываться?

— Именно так. Сейчас вокруг твоего дома организуется облава. Не уверен, что кто-то в нее попадется, но чем черт не шутит? Ночью тоже всё будет под наблюдением. Твое же дело — ни под какими предлогами никуда не отлучаться. Я не могу посылать за тобой людей. Понял?

— Но хоть в курсе-то происходящего будешь меня держать?

И снова, прежде чем ответить, Можайский помедлил, но теперь уже не словно собираясь с мыслями, а явно колеблясь.

— Если честно, не знаю. Дел — невпроворот. Уж как пойдет, не обессудь. Могу обещать только, что privilege[114] за тобой.

Сушкин был вынужден согласиться, хотя, очевидно, далось ему это согласие непросто. Будучи натурой энергичной и деятельной, а также отличаясь любопытством всех варвар[115] на свете вместе взятых, ему трудно было дать слово не высовывать из квартиры свой нос и уж тем более — не совать его куда ни попадя. И все же слово он дал, а на слово его, как в этом уже не раз Можайский убеждался лично, можно было положиться безоговорочно.

С делами в приемном отделении было покончено: околоточные разошлись, Сушкин предупрежден. Можайский, отдав трубку дежурному офицеру, неожиданно оперся о стойку конторки — на несколько секунд, но и этого времени офицеру хватило, чтобы заметить, насколько усилилась синюшная бледность на лице князя и какой страшной она показалась вдруг на фоне суточной щетины.