Сушкин, насмешливо округлив глаза, поддакнул:

— О, да! Был бы у нас другой опыт, у нас и вид был бы… гм… немного другим. Подтверждаю!

— Ну что вы, право, Никита Аристархович, к словам цепляетесь! — Поручик, ничуть не обидевшись на подцепку, улыбнулся уже не извозчику, а репортеру. — Ну, не умею я говорить так же складно, как вы! Но по сути-то все верно?

— Надо полагать. — Сушкин пристально осмотрел поручика и даже сделал вид, что сбивает снежинки с рукава его шинели. — Да: по сути все верно. Вы — точно не растерзанный труп и не вываленное на лед бездыханное тело!

— Да тьфу на вас, Никита Аристархович! — Поручик решительно отвернулся от репортера и снова обратился к извозчику. — Ну, так вот. Хороший кучер в наше злосчастное время…

Брови Сушкина опять иронично изогнулись. Видимо, поручик, хотя и отвернувшийся к извозчику, заметил это и, тут же перебив самого себя, обрушился на репортера уже с некоторым раздражением:

— Послушайте! Или сами говорите, или дайте говорить мне!

— Продолжайте, продолжайте, — Сушкин откинулся на спинку сиденья. — Больше не буду!

— Очень хорошо, Никита Аристархович… Да, ну так вот! — Поручик покосился на репортера, но тот был невозмутим и делано-безразличен. — Понимаешь, Иван Пантелеймонович, нашему князю угодить не так-то и просто. Нет, человек он замечательный, да и вообще, но…

Извозчик прищурился и пару раз кивнул, взъерошив свою густую бороду о наглухо застегнутый тулуп:

— Да слышал я о вашем князе, слышал. Кто же о нем не слышал? Говорят, и вправду — хороший человек.

— Да? — Поручик нерешительно закусил губу, очевидно, слегка растерявшись и не зная, как быть: все же давать или уже не давать характеристику Можайского. Впрочем, растерянность быстро прошла: поручик решился на компромиссный вариант. — Тем лучше. Значит, тебе известно, с каким вниманием он относится к своим подчиненным: безразлично их звания — будь то мы, офицеры, или нижние чины. Однако и спрашивает он без снисхождения, вполне справедливо считая, что службу каждый обязан исправлять хорошо и в полной мере относительно своих возможностей.

— Ну?

— Да. И вот тут-то мы подходим к печальному обстоятельству нашего злосчастного времени…

Сушкин не шелохнулся.

— … это, видишь ли, большое затруднение по части возниц.

Во взгляде извозчика, как это — читатель уже догадался — было вообще ему свойственно, наподобие того, как Можайскому был свойственен вечно улыбающийся взгляд, появились бесноватые огоньки.

— Ведь что получается? Извозчиков — пруд пруди. Но искусных кучеров среди них? — Поручик развел руками. — Вот то-то и оно. Существует большое и, как это ни странно, свойственное многим заблуждение: мол, невероятно, чтобы извозчик вывалил кого-то посреди Невского. Но невозможно ли это?

Иван Пантелеймонович внезапно захохотал:

— Вы о Гавриле Меньшом, вашбродь? Как он на Рождество мамзель с барчуками аккуратно насупротив управы[46] опрокинул?

— И о нем, о Гавриле этом, тоже.

Поручик невольно заулыбался, припомнив тот переполох, который вызвало рождественское происшествие у Думы: «мамзель» оказалась гувернанткой в семье генерал-лейтенанта от кавалерии князя Александра Александровича Сужорского-Апостола, запросто вхожего к самому императору Николаю, а «барчуки» — его сыновьями девяти и семи лет. Если бы не вмешательство самого князя, вызванного телеграммой и примчавшегося в Петербург из Ревеля, где он находился с каким-то затянувшимся визитом, даже трудно предположить, что сталось бы с извозчиком. Несчастного прямо от Думы сволокли на съезжую Адмиралтейской части, швырнули в камеру, предварительно хорошенько отдубасив, и уже всерьез полагали отдать под суд по обвинению в покушении на убийство! Поговаривали даже, что судья мирового участка, в котором предполагалось — сразу же после праздников — провести заседание, выразил полную готовность осудить «злодея, осмелившегося поднять, не побоюсь этого слова, оглоблю на малых сих — невинных агнцев, пребывающих в той поре младенчества, когда никто не в состоянии за себя постоять!» И только прекрасная работа телеграфа и отсутствие происшествий на железной дороге спасли беднягу от, по меньшей мере, высылки на поселение, а возможно, что и от каторги. Экспрессом прилетевший в столицу князь вызволил из заточения извозчика, надавил — через Николая Васильевича Клейгельса — на полицмейстера, отчихвостившего с особым пристрастием излишне ретивых подчиненных, и собственноручно оттаскал за буйные кудри девятилетнего сына, который, как это прояснилось, подговорил своего семилетнего брата сунуть извозчику за шиворот зажженную петарду (петарда, к счастью, не взорвалась: оказавшись за воротником тулупа, ее запальный шнур погас).

— Ох, и вломили же тогда Меньшому! — Ивана Пантелеймоновича, похоже, участь его собрата-извозчика, ничуть не расстраивала. — А и то: нечего глазами хлопать, когда сорванцов из магазина игрушек везешь!

— Хороши же, однако, игрушки, — ожил, подавшись вперед, Сушкин. — Чуть головы человека не лишили! А ну как взорвись петарда под тулупом?

Иван Пантелеймонович не смутился:

— А даже и взорвись! Что должен наперво-перво, — Иван Пантелеймонович так и выразился: «наперво-перво», — думать и делать наш брат? Кумекать!

Любимов и Сушкин переглянулись, оба не поняв, о чем говорит извозчик.

— Что? Кумекать?

— Именно, вашбродь, — Иван Пантелеймонович обвел хлыстом полукруг, как бы показывая окрестности. — Вот если у меня, допустим, за тулупом зачешется, и я дам волю этой почесухе, и ослаблю контроль вожжами, и лошадь учует свободу и понесет, как ей сам черт на ее лошадиную душу положит, много ли найдется у вас оправданий, когда вы окажетесь вон там?

Поручик и репортер посмотрели на скованный льдом за решеткой ограждения Екатерининский канал.

— Или вон там?

В этот момент пролетка катилась мимо активно перестраивавшегося дома Харламова, и поручик с репортером одинаково поежились, представив, что она, пролетка, могла бы сходу влететь в строительные леса, вызвав их обрушение.

— Кумекать, вашбродь! Прежде всего — кумекать! Несмотря ни на что, хотя бы и на взрывы, хотя бы и за тулупом! Сел на облучок, вожжи в пальцы принял, хлыст пристроил и всё — гляди в оба! Да так, чтоб и самому не разбиться, и седоков своих не покалечить, и лошадь татарам на поживу не доставить[47], и коляску с санями в хлам не разнести! Иначе какой же ты, в шею, кучер?

Репортер и поручик опять переглянулись, причем Сушкин, не скрывал иронию:

— Забавно слышать такое от лихача, который не далее, чем нынешним утром, едва половину города не передавил! Вы не находите, Николай Вячеславович?

Поручик тоже усмехнулся, но добавил:

— Главное тут все же — «не».

— О! Ну да, ну да…

Сушкин на мгновение стал серьезным, но тут же снова повеселел:

— А что? Можайскому, я полагаю, это по вкусу придется!

— Да что придется-то, вашбродь?

— Так ведь я и говорю, — поручик перевел взгляд с репортера, тут же подавившего усмешку и откинувшегося, с лицом, опять принявшим вид невозмутимой маски, обратно на спинку сиденья. — Проблема в наше время с хорошими кучерами. Такое впечатление, что вымерла эта порода совершенно!

— Ну?

— А то ты сам не знаешь, Иван Пантелеймонович!

Извозчик тронул кончиком хлыста свою бороду, отражая этим жестом не то согласие, а не то и сомнение — понять было невозможно. В любом случае, этот жест — вкупе с ушедшими из глаз бесноватыми огоньками — отразил задумчивость, в которую, казалось, на секунды погрузился Иван Пантелеймонович, решая, как отнестись к словам поручика: как к обобщению вообще или как на намек и на себя в частности.

— Вот ты припомнил Меньшого. — Поручик постарался удержаться от очередной улыбки при воспоминании о «думском происшествии», но получилось это у него неважно. — А знаешь ли ты, сколько вообще твои коллеги вываливают наземь седоков? А сколько столкновений?