Ефим Карпович, проходя по «коридору» и видя незанятые стулья, каждый раз болезненно морщился. Поручик и репортер, слегка ошарашенные подлинным объемом того, что и являлось в действительности Адресным столом (в противовес привычке называть таковым разве что только приемное помещение, где принимались запросы и выдавались подготовленные на них ответы), крутили головами и не верили своим глазам. На их лицах появилось выражение не только изумленного удивления, но и сомнения в том, что им по силам будет справиться с самоуверенно возложенной на себя задачей.

— Ну, вот. — Ефим Карпович остановился примерно на половине расстояния между противоположными концами «коридора» и указал на очередные свободные места за очередным рабочим столом. — Располагайтесь.

Поручик и репортер переглянулись. Управляющий, верно уловив характер их взглядов, сдержанно и все же явно насмешливо улыбнулся:

— Да вы, господа, никак передумали?

— Нет, нет, просто…

Поручик с сомнением посмотрел на свисавшую с потолка — на длинном шнуре — электрическую лампу под страшноватого вида и почти ее не защищавшим жестяным абажуром. Лампа была включена: дополуденный мартовский свет вливался через пыльное окно тенями — не будь над столом искусственного освещения, работать за ним было бы решительно невозможно.

Эта сиротская — не по количеству (аналогичные лампы свисали с потолка помещения повсеместно), а по отчаянно-бедственному виду — лампа производила тягостное впечатление. И поручику, привыкшему ко всякого рода казенщине, и, тем более, репортеру, проводившему жизнь в преимущественно красивых помещениях с красивой обстановкой, стало тяжело и как-то неприятно-тоскливо: как будто их вышвырнули с веселого праздника и усадили на покрытую тающим снегом панель под окнами богатого особняка. Или даже вот так: как будто папа и мама завели их, совсем еще маленьких, в какую-то обшарпанную комнату и в ней оставили — притворившись, что уходят всего на минутку, а на самом деле ушли навсегда. И вот уже в комнате появились чужие люди, взяли их, крошку-поручика и крошку-репортера, за руки и поволокли куда-то, где нет и никогда не будет пирожных, хороших игрушек и радостного смеха. А есть и будут всегда противный запах подгоревшей каши, запах дезинфекции и неистребимый запах отчаяния и тоски.

Первым опомнился Сушкин. Он, потянувшись, качнул отвратительную лампу, тут же ее придержал и немножко виновато спросил:

— А нельзя ли у вас, Ефим Карпович, позаимствовать писчей бумаги? Мы, понимаете ли, растяпы этакие, как-то не подумали, что она может нам понадобиться!

Управляющий машинально осмотрелся, но, как и следовало ожидать, не увидев ничего подходящего, утвердительно кивнул головой:

— Я распоряжусь. Вам сейчас принесут всё необходимое.

— Огромное спасибо!

— Ну, вот за это-то — не за что. Однако, господа, у меня к вам есть убедительная просьба, на выполнении которой я вынужден настаивать. — Ефим Карпович стал очень серьезен. — Прошу вас обоих, Николай Вячеславович, Никита Аристархович, быть как можно более незаметными, ни у кого не путаться, уж извините за выражение, под ногами и никого от работы не отвлекать. Надеюсь, моя просьба понятна?

Поручик и репортер закивали головами.

— Ну, вот и славно.

Управляющий еще раз осмотрелся и, оставив своих «гостей», пошел прочь. Но едва ему стоило отойти шагов на десять, как Сушкин закричал:

— Ефим Карпович! Еще одна просьба! Адресную книгу, пожалуйста! Звучит, конечно, странно — в Адресном-то столе, но…

Управляющий резко остановился, обернулся, замахнулся рукой, сжимая пальцы в кулак, но, не завершив движение, опустил руку и слегка смущенно одернул сюртук.

— Да не кричите вы так! Будет вам книга, будет…

Любимов и Сушкин остались одни. Точнее сказать, не одни, конечно — вокруг кипела жизнь и бурлило движение, причем проходившие мимо и сидевшие за соседними столами люди поглядывали на поручика с репортером с любопытством. И все же, находясь в самом центре этих жизни и движения, они физически ощущали одиночество: словно их, как на какой-нибудь выставке последних технических достижений, поместили за витрину, отгородив от окружающего мира прозрачной, но непроницаемой стеной.

— Па-а-прашу!

Какой-то человек с охапкой бланков в руках, напирая всем телом, вынудил поручика отойти с прохода и понесся, не оглядываясь, к дальнему столу. Другой, едва не налетев на репортера, недовольно поджал губы, но тут же усмехнулся:

— Сели бы вы за стол, господин Сушкин: мешаете!

Сушкин захлопал глазами:

— Мы знакомы?

— Имею удовольствие почитывать ваши заметки. Хорошо пишете, бойко! Но сейчас — отойдите с дороги, сделайте милость!

Сушкин, как раньше поручик, тоже подвинулся. Человек благодарно улыбнулся — хоть за это спасибо! — и почти сразу исчез.

Еще через минуту появился неясных функций мальчишка: его одежда не походила на форменную, и поэтому нельзя было точно определить, состоял ли он, нет ли в штате Адресного стола. Мальчишка положил на рабочий стол пачку писчей бумаги и городской справочник, а затем перенес с другого стола одну из чернильниц, наполненную наполовину, и пару перьевых ручек, состояние которых ужаснуло бы даже видавшего виды путешественника — не понаслышке знакомого с самым отвратительным видом канцелярских принадлежностей — гостиничным.

— От Ефима Карповича.

— Спасибо.

— И это…

Поручик, начавший было снимать шинель, чтобы бросить ее на один из свободных стульев, замер.

— Ефим Карпович просил передать, что времени у вас — в обрез.

Мальчишка ухмыльнулся и с явным удовольствием повторил звучное выражение:

— Да, в обрез!

— Да поди ты! — Репортер порылся в карманах, достал несколько монет и сунул их странному «посыльному»: тот принял их с удовольствием не меньшим, чем то, с каким он ранее произнес очаровавшие его слова. — С чего бы это? Разве стол не в три часа закрывается?

— Не-а! — Мальчишка побренчал монетами и даже ухитрился, не выпуская из ладони другие, подбросить одну из них на манер игры в орлянку.

— О, да ты знаток! Ну-ка, дай одну.

— Вот еще!

Мальчишка зажал монеты в кулаке и отодвинулся. Сушкин повернулся к поручику и спросил:

— Помните, я вам рассказывал, что можно выбросить десять орлов из десяти?

— Да, но так и не закончили.

— Хотите, покажу?

Поручик с сомнением покосился на пачку писчей бумаги, на чернильницу, на адресную книгу, на кучу выписок и газетных вырезок, на алфавитные дуги, забитые «прибылыми» и «убылыми», и покачал головой:

— Не думаю, что время подходящее. Дел у нас, похоже, невпроворот.

Репортер, согласно кивнув, тем не менее, подмигнул и, оборотившись обратно к мальчишке, спросил уже у него:

— А ты? Хочешь посмотреть?

— Десять из десяти?

— Точно!

— Свистите!

— Если так, три рубля получишь!

— Держите!

Сушкин подхватил брошенную ему монету, уложил ее на ноготь большого пальца — согнутого в фаланге и упертого в указательный — и метнул к потолку. Монета, сверкнув серебром в электрическом свете, вознеслась в темноту, но тут же вернулась обратно, упав в раскрытую ладонь репортера.

— Орел!

Мальчишка и поручик, напрочь, как и следовало ожидать от заядлого игрока, выбросивший из головы всякие прочие мысли, придвинулись к Сушкину почти вплотную и закусили губы. Сушкин снова уложил монету на ноготь большого пальца и подбросил ее к потолку.

— Орел!

Монета взлетела в третий, в четвертый, в пятый раз, и каждый раз ее полет заканчивался восклицанием:

— Орел!

— Черт побери! Пятьдесят на пятьдесят! — поручик начал возбужденно притаптывать ногами и даже не заметил, как он и мальчишка, такой же возбужденный, схватились за руки. — Уже не продуешься!

Сушкин, как сказали бы на улице, осклабился и продолжил игру.

В шестой, в седьмой и в восьмой раз монета выпала орлом! И в девятый — тоже. Перед последним броском репортер помедлил, как-то особенно тщательно, чуть ли не напоказ, укладывая монету на ноготь большого пальца. Когда она, наконец, взлетела к потолку, дыхание мальчишки и поручика буквально оборвалось: оба проводили ее одинаковым движением голов и встретили ее такими же одинаковыми движениями.