— Во-первых, — произнес он наконец, — ты должен узнавать нечто о моем наставнике. Он звался Укекук. Он был… Поющий, так бы вы наверное его называли. Когда мы говорим «Поющий» о человеке, который исполняет песни, мы думаем про человека, который помнит старые песни и очень старую мудрость. Как если соединить доктора и священника, так это мне показывается.
Укекук становился моим наставником, потому что очень старшие думали, что я имею у себя специфические свойства. Это очень много честности — нет, чести — разделять мудрость Укекука. Когда мне сказывали так, я три дня не имел питания, чтобы достигнуть нужной чистоты. — Бинабик улыбнулся. — Когда я со всей гордостью докладывал об этом моему наставнику, он ударял меня в ухо для получения боли. «Ты очень молодой и глупый, чтобы определенно умаривать себя голодным животом, — сказал он мне. — Это очень много самонадеянности. Ты будешь голодный, когда случится несчастное происшествие».
Спокойствие улыбки Бинабика взорвалось смехом. Саймон немного подумал и тоже засмеялся.
— Обязательно, — продолжал тролль, — я буду тебе поведовать о моих годах училища у Укекука. Он был очень большой толстый тролль, Саймон, он весил очень тяжелее тебя, хотя и был с меня ростом, но теперь довольно, очень пора перебегать к сути.
Я не знаю с очевидностью, когда мой наставник имел первый раз встречу с Моргенсом, но это бывало за много-много лун до того, как я приходил в его пещеру. Во всяком случае, они имели дружбу, мой наставник и твой доктор. Они обладали совпадением многих мышлений об этом мире.
Всего через два лета мои родители были умерщвлены. Эта погибель наступила в Драконовом снегу[4] на горе, которую мы именовали Маленький Нос. Тогда я преподнес все мои многие мысли учению у господина Укекука. В эту оттепель он сказывал мне, что я буду осуществлять эскорт ему в великом путешествии на юг. Я бывал очень восторженным, потому что понимал великую очевидность грядущего испытания для моей пригодности.
Чего я не ведал, — сказал тролль, тыча посохом в грязную траву, — почти сердито, подумал Саймон, — чего мне не сказывали, так это то, что Укекук имел очень более сложные причины путешествовать, чем закончание моего училища. Он получал слова от доктора Моргенса… и еще других, которые придавали ему обеспокоенность, и он хотел нанести визит в ответ на посещение Моргенса, имевшее место много лет назад, когда я первоначально появился в пещере.
— Что его беспокоило? — спросил Саймон. — Что говорил Моргенс?
— Если это еще не представляет для тебя полную известность, — серьезно ответил Бинабик, — то, с некоторой вероятностью, присутствуют истины, без которых ты со спокойствием можешь обойтись. Об этом буду я размышлять, но теперь предоставь мне возможность говорить то, что я могу сказать, — то, что я уже должен сказать.
Обиженный Саймон сдержанно кивнул.
— Я не буду очень сильно обременять тебя всей длиной рассказа про наше путешествие на юг. Я очень быстро понимал тогда, что наставник не говорил всей правды даже мне. Кроме того, испытания, которыми мы обладали в дороге, тоже были очень нехорошие. Я сам путешествовал, как я сказывал тебе, и задолго до того, как стать учеником наставника Укекука, но никогда я не имел такого плохого времени для путешествий. Испытание, очень аналогичное тому, которым ты обладал вчера. Мы имели его ниже озера Дроршульвен, на Фростмарше.
— Ты говоришь об этих… буккенах? — спросил Саймон. Даже днем было страшно вспомнить о скользких цепких руках.
— Несомненно, — кивнул Бинабик, — и это был… есть… очень нехороший знак — что они так нападали. Мой народ не имеет такого в памяти, чтобы боганики, как мы их именовываем, атаковывали группу вооруженных людей. Это дерзко и пугательно дерзко. Для них характерно атаковывать животных и одиноких путников.
— Что они такое?
— Очень позже, Саймон, ты будешь узнавать очень многое, если не будешь утрачивать терпение. Мой наставник тоже не рассказывал мне сразу про все — замечай, что это не имеет целью сказать, что я твой наставник — но он бывал очень обеспокоенным. Мы прошли весь Фростмарш, но я ни разу не видывал его в сонности. Когда я засыпал, он все равно имел бодроствование, и утро имело встречу с ним, когда он бывал на ногах. Кроме того, он не был молодой: он был очень старый, когда я приходил к нему, и несколько лет продлевалось мое учение.
Однажды ночью, когда впервые мы вошли в южные части Эркинланда, он обращался ко мне с просьбой быть стражником, пока он пойдет по Дороге снов. Мы пребывали в месте, очень аналогичном тому, — Бинабик обвел рукой унылую долину у подножия холмов, — весна уже прибежала, но еще не совсем усилилась. Это было наверное рядом с вашим Днем всех дураков, может быть накануне.
Канун Дня всех дураков… Саймон пытался вернуться назад, к тому далекому, далекому времени, и вспомнить. Ночь, когда страшный грохот разбудил замок. Ночь перед тем, как пошли дожди…
— Кантака убежала охотиться, а баран Одноглаз — спокойное толстое существо — имел свой сон у костра. Мы были вдвоем, с нами только небеса. Мой наставник поел сонной коры, которую он получал из болот Вранна на юге. Потом пришло к нему впечатление, похожее на сон. Он не говорил мне, зачем так, но я имел догадку, что он ищет ответы, которые невозможно отыскать иначе. Ботаники испугали его, потому что в их акциях была не правильность.
Потом он начинал бормотать, как всегда, когда ходил Дорогой снов. Очень многое было непостижимое уму, но один или два раза он говорил слова, повторенные братом Дочиасом. Вот почему ты мог увидеть мое удивление.
Саймон сдержал кислую улыбку. Он-то знал, что это его страх отозвался в смертельном ужасе монаха.
— Внезапно, — продолжал тролль, мрачно тыкая посохом в пропитанный водой, словно губка, дерн, — я имел чувство, что нечто схватило его, опять очень похожее на брата Дочиаса. Но мой наставник был очень сильный, сильнее в могучести своего сердца почти любого человека или тролля, и он имел битву. Он боролся и бился весь день и весь вечер, а я ничем не мог ему помогать, только стоял рядом и мочил его лоб водой. — Бинабик выдернул пригоршню травы, подбросил ее и потом несколько раз подкинул концом посоха. — Потом, когда прошла полночь, он говорил мне немного слов, такие спокойные, как будто он сидел с другими старейшинами в пещере, — и умирал.
Для меня, я думаю, это было очень хуже, чем погибель моих родителей, потому что их я потерял — они пропали за время снежной лавины без никаких следов. Я хоронил Укекука там, на склоне горы. Одноглаз не желал идти дальше в отсутствие своего хозяина, все, что я имею знать о нем, это то, что он, вероятно, все еще там. Я питаю надежду на это.
Некоторое время тролль видел молча, не сводя свирепого взгляда с протертой кожи своих штанов. Его боль была так близка скорби Саймона, что юноша никак не мог найти подходящих слов, которые он мог бы сказать другу.
Потом тролль молча открыл свой мешок и вытащил горсть орехов и бурдюк с водой. Все это он передал Саймону.
— Тогда, — начал Бинабик так спокойно, как будто он и не прерывался, — произошло очень непонятное событие.
Саймон закутался в плащ и молчал, глядя прямо в лицо троллю.
— Два дня я проводил в близости от могилы моего наставника. Это было очень довольно хорошее место, широкая площадь под открытым небом, но в сердце моем была боль, потому что я знал, что он оказался бы очень счастливее лежать высоко в горах. Я мыслил, что предпринимать дальше — идти опять к Моргенсу или возвращаться к моему народу и говорить им, что Поющий умер. На полдне второго дня я порешал, что надо мне возвращаться в Йиканук. Я не имел верных представлений о необходимости беседы моего наставника с доктором Моргенсом — я и теперь не понимаю достаточно много, печально так говорить — и у меня имелись другие… обязательства.
Когда я уже подзывал к себе Кантаку и последний раз приласкивал верного Одноглаза, маленькая серая птичка прилетела из воздуха и села на могилу Укекука. Я знал ее как одну почтовую птицу моего господина. Она очень в большой усталости была, потому что носила тяжелый груз, послание… и еще другую вещь.
