— Ты уже достаточно рассказал, — сказала она.

— Я п-почти зак-кончил. П-простите, у м-меня с-стучат зубы.

— Сейчас, — сказал Изгримнур, и в голосе его слышалось облегчение оттого, что можно что-то сделать. — Мы подвинем тебя поближе к огню.

Когда Тиамака передвинули, он продолжал:

— Я наполовину понимал, что говорю, как гант, хотя и не чувствовал себя им. Я понимал, что принимаю эти сокрушительные мысли и произношу их вслух, но каким-то образом у меня получается только щелканье, жужжание и прочие звуки, при помощи которых общаются эти твари. Тем не менее в этом был какой-то смысл — я хотел говорить и говорить, чтобы дать мыслям этого холодного существа вытечь из меня… и чтобы их поняли ганты.

— Что это были за мысли? — спросил Кадрах. — Ты можешь вспомнить?

Тиамак нахмурился:

— Кое-что. Но, как я уже сказал, это были не слова, и они настолько чужды мне, что трудно будет объяснить их. — Он выпростал руку из-под плаща и взял чашку чая из желтого корня. — На самом деле это были видения, картинки, как я говорил. Я видел гантов, шедших из болот в города, тысячи и тысячи, они ползли, как мухи на луковицу сахарного дерева. Они шли просто… толпой, и они все пели на своем щелкающем языке одну и ту же песню о могуществе, о еде и о бессмертии.

— И это было то, что… говорило это холодное существо? — спросила Мириамель.

— Я полагаю, да. Я говорил как гант. Я видел вещи такими, какими их видят ганты, — и это было ужасно. Тот, Кто Всегда Ступает По Песку, да сохранит меня от того, чтобы когда-нибудь увидеть это еще раз! Мир их глазами, разрушенный и искаженный, и в нем только два цвета — кроваво-красный и черный, словно деготь. И все мерцает, как будто залито жиром или ты смотришь из-под воды. И — это труднее всего объяснить — нет никаких лиц, ни у других гантов, ни у людей, которые с криками бегут из захваченных городов. Все живые существа — просто г-грязные комки с н-ногами.

Тиамак замолчал, опустив лицо в чашку с чаем, которая дрожала у него в руках.

— Это все. — Он сделал глубокий прерывистый вдох. — Казалось, что прошли годы, но на самом деле это не могло занять больше нескольких дней.

— Бедный Тиамак! — с чувством сказала Мириамель. — Как тебе удалось сохранить разум?

— И не сохранил бы, если бы вы пришли хоть немного позже, — сказал он твердо. — Я в этом уверен. Я уже чувствовал, как мой мозг натягивается и скользит, как будто я вишу на кончиках пальцев над глубокой пропастью и готов упасть в бесконечную тьму. — Он посмотрел на свою чашку с чаем. — Хотел бы я знать, сколько моих деревенских соседей, кроме Младшего Могахиба, тоже попали в плен, но не были спасены?

— Там были лампы, — медленно проговорил Изгримнур. — Другие лампы рядом с тобой, но они были больше, и из них не торчали головы. Я подошел к ним близко. — Он запнулся. — Там были… там были люди, под этой слизью.

— Мое племя, я уверен, — пробормотал Тиамак. — Это чудовищно. Их используют по одному, как свечи. — Лицо его исказилось. — Чудовищно.

Некоторое время никто не проронил ни звука.

Наконец заговорила Мириамель:

— Ты говорил, что раньше никто не считал гантов опасными.

— Нет. Хотя теперь я уверен, что они стали представлять серьезную угрозу после того, как я ушел, — иначе зачем бы жители деревни решили устроить набег на гнездо? Потому из дома Старшего Могахиба и пропало оружие. А то, что видел Изгримнур, объясняет, что сталось с участниками набега. — Тиамак посмотрел на второго вранна. — Он, вероятно, был последним из пленников.

— Но я ни черта не понял из всей этой истории с зеркалом, — сказал герцог. — У этих жуков ведь нет зеркал, верно?

— Нет. И они ничего не умеют делать так хорошо. — Тиамак слабо улыбнулся риммеру. — Я тоже хотел бы понять, Изгримнур.

Кадрах, наливавший чай безмолвному Камарису, обернулся и сказал через плечо:

— У меня есть некоторые идеи на этот счет, но я еще должен все как следует обдумать. Как бы то ни было, ясно одно. Если существует какой-то разум, направляющий этих тварей постоянно или временами, то нам нельзя мешкать. Мы должны покинуть Вранн так быстро, как только возможно. — Тон Кадраха был холодным, словно он говорил о вещах, мало его занимавших. Мириамель не любила этот его отстраненный взгляд.

Изгримнур кивнул:

— На этот раз монах прав. Я не знаю, где это у нас лишнее время.

— Но Тиамак болен! — сердито сказала Мириамель.

— Ничего не поделаешь, леди. Они правы. Если у меня будет к чему прислониться, чтобы я видел, куда мы плывем, я смогу показывать дорогу. И по крайней мере я должен отвести вас достаточно далеко от гнезда до наступления ночи, чтобы мы могли рискнуть спать на твердой земле.

— Тогда пора двигаться. — Изгримнур встал. — Времени мало.

— Совершенно справедливо, — заметил Кадрах. — И с каждым днем становится все меньше.

Тон монаха был настолько безжизненным и мрачным, что все испуганно обернулись к нему. Но Кадрах встал, отошел к краю воды и принялся грузить их пожитки обратно в лодку.

За следующий день Тиамак немного оправился, но Младшему Могахибу стало хуже. Вранн то впадал в лихорадочное безумие, то ненадолго выходил из него. Он бился и бредил, выкрикивая слова, которые переводил Тиамак. Несчастный вранн говорил о чем-то очень похожем на те видения, которые уже описал своим друзьям маленький ученый. Стихнув, Младший Могахиб лежал неподвижно, как мертвый. Тиамак поил его варевом из целебных трав, собранных по берегам протоки, но оно, видимо, не особенно помогало.

— Тело его полно силы, а мысли, по-моему, каким-то образом ранены. — Тиамак грустно покачал головой. — Может быть, он провел у них больше времени, чем я думал.

Они плыли через заболоченный Вранн, направляясь на север, но иногда выбирали обходные пути, известные только Тиамаку. Было очевидно, что без него им бы пришлось долго скитаться по лабиринту проток и болотных заводей. Мириамели не хотелось думать о том, чем могло бы кончиться такое путешествие.

Она начинала уставать от болот. Посещение гнезда наполнило ее отвращением к илу, запаху гниющих водорослей и странным созданиям, и это отвращение теперь распространилось на весь дикий Вранн. Он был ошеломляюще живым, но живой была и лохань, полная копошащихся червей. Ни в первом, ни во второй Мириамель не хотела бы находиться ни на мгновение дольше, чем это было необходимо.

На третью ночь после бегства из гнезда умер Младший Могахиб. Он кричал, по словам Тиамака, о том, что «солнце двинулось вспять», и о крови, которая, подобно дождю, льется в городах сухоземцев, когда внезапно его лицо потемнело, а глаза чуть не вылезли из орбит. Тиамак пытался напоить его, но челюсти вранна были стиснуты, и разжать их не представлялось возможным. Мгновением позже тело его словно одеревенело. Долгое время после того, как последний проблеск жизни погас в его выкатившихся глазах, оно оставалось твердым как камень.

Для Тиамака это было ударом, хотя он и пытался сохранить самообладание.

— Младший Могахиб не был мне другом, — сказал он, когда они прикрывали плащом лицо мертвого, — но он был последним звеном, связывавшим меня с моей деревней. Теперь я никогда не узнаю, всех ли их утащили в гнездо… — его губы задрожали, — или некоторым удалось бежать в другое, более безопасное селение, когда стало ясно, что решительная атака не удалась.

— Если только есть более безопасные селения, — сказал Кадрах. — Ты говорил, что во Вранне множество гнезд гантов. Может ли быть, чтобы только одно из них вдруг стало таким опасным?

— Я не знаю. — Маленький человек тяжело вздохнул. — Потом мне придется вернуться и найти ответ на этот вопрос.

— Только не в одиночку, — твердо сказала Мириамель. — Ты останешься с нами. А когда мы разыщем дядю Джошуа, он поможет тебе и твоему народу.

— Ну, принцесса, — предостерег ее Изгримнур. — Ты не можешь обещать с такой уверенностью…

— А почему нет? Разве я не королевской крови? Разве это теперь ничего не значит? Кроме того, Джошуа понадобятся все союзники, которых только можно будет найти, а вранны — это не те люди, с которыми можно не считаться, что снова и снова нам доказывает Тиамак.