— Это ложь! — гневно воскликнул Изгримнур, хлопнув ладонью по столу, чуть не опрокинув миску Нейлина. Со всех сторон к ним повернулись головы.

Септес поднял бровь.

— Прости нас, — молвил он, — мы просто говорим о слухах, которые до нас дошли. Может, мы коснулись болезненной темы. Изгримнур, возможно, покровительствует вашему ордену?

— Герцог Изгримнур — честный человек, — сказал герцог, кляня себя за несдержанность. — Я не могу слушать, как на него клевещут.

— Конечно, — сказал Септес как можно спокойнее, но его все равно было едва слышно за шумом. — Но мы слышали и другие рассказы о севере, пострашнее этого, да? Роваллес, расскажи ему, что тебе поведал тот путник.

Молодой монах начал говорить, но поперхнулся и закашлялся. Нейлин, второй послушник, хлопал его по спине, пока тот не отдышался, и продолжал хлопать, видимо, возбужденный своим первым визитом в Наббан.

— Человек, который мы встречали, когда идти сюда, — начал Роваллес, когда Нейлина усмирили, — он из Хевеншира или откуда-то из Эркинланда. — Молодой человек не так хорошо говорил на вестерлинге, как Септес, ему приходилось делать паузы, чтобы подобрать слова. — Он говорит, когда Элиас осада не может убрать Джошуа, Верховный король берет белые демоны из земли, и они волшебно всех убить в замок. Он клянется, что видит это сам.

Септес, промокавший перед своей сутаны, пока Роваллес рассказывал, теперь наклонился вперед.

— Ты, Изборн, как и я, знаешь, насколько люди полны предрассудков, да? Если бы только один человек рассказывал эту историю, я назвал бы его сумасшедшим — и все. Но многие здесь шепчут, в Санкеллане, многие, кто говорит, что Элиас спутался с демонами и злыми духами. — Он коснулся руки Изгримнура своими скрюченными пальцами. Герцог подавил желание отпрянуть. — Ты наверняка слышал об осаде, хоть ты и говоришь, что уехал до ее окончания. Есть ли правда в этих рассказах?

Изгримнур пристально посмотрел на монаха, пытаясь разгадать, не кроется ли за этим вопросом нечто большее. Наконец он вздохнул. Перед ним просто старик с рассеченной губой, и ничего более. Времена действительно страшные, и Септес действительно хочет выяснить правдоподобность слухов у человека, побывавшего в центре событий.

— Я слышал немногим больше вашего, — сказал он, — но могу вам сообщить, что злые силы и вправду вырвались наружу — те, о которых добрые люди предпочли бы не знать, но это, черт побери, не отгоняет их. — Бровь Септеса снова дрогнула от подобных выражений Изгримнура, но он не перебивал. А Изгримнур, распаляясь, продолжал: — Возникает противостояние, и те, что кажутся посимпатичнее, — на самом деле подлее. Больше я сказать не могу. Не спешите верить всему услышанному, но и не торопитесь кричать: «Предрассудки»… — Он остановился, осознав, что ступает на опасную почву. Он мало что мог добавить к сказанному, не привлекая внимая как источник подтверждения сплетен, которые явно носились по Санкеллану Эйдонитису. Он не мог позволить себе стать центром внимания, пока не выяснит, что принцесса Мириамель действительно здесь.

Отрывочные сведения, сообщенные им, казалось, удовлетворили Септеса. Старик откинулся, все еще лениво царапая пятно от супа на сутане.

— А-а, — кивнул он. Его голос едва перекрыл разговор за столом. — Увы, мы так много наслушались страшных историй, что готовы принять рассказанное тобою всерьез, да? Очень серьезно. — Он подал знал ближайшему послушнику помочь ему подняться. — Спасибо, что разделил с нами трапезу, Изборн, — сказал он. — Да хранит тебя Господь. Надеюсь, что мы сможем еще поговорить сегодня в общем зале. Сколько ты здесь еще пробудешь?

— Пока не знаю, — ответил Изгримнур. — Я вас тоже благодарю.

Старик и оба его компаньона исчезли в толпе расходящихся монахов, оставив Изгримнура размышлять. Через минуту он бросил это занятие и встал из-за стола.

Здесь не слышно собственных мыслей. Он мрачно покачал головой, проталкиваясь к выходу. Его мощная фигура помогла ему продвигаться быстро, и вскоре он оказался в главном вестибюле. Ну вот, я разболтался здесь и ни на шаг не продвинулся в поисках бедняжки Мириамели, подумал он горестно. Да и как мне ее найти? Просто спросить кого-нибудь, не здесь ли пропавшая дочь короля Элиаса? Да еще сказать, что она путешествует в обличье юноши? Это еще почище будет. Может, просто поспрашивать, не прибыл ли сюда за последнее время какой-нибудь юный монашек?

Он горестно фыркнул, наблюдая поток одетых в рясы людей, текущий мимо него.

Элисия, Матерь Божия, как я хотел бы, чтобы Эолер был здесь со мной! Этот чертов эрнистириец любит подобные дела. Он бы ее тут же ловко выследил своими хитрыми путями. Я-то что здесь делаю?

Проходящие мимо монахи обтекали мощную фигуру монаха-северянина, который явно впал в какой-то религиозный транс. Но вдруг, неожиданно для себя самого, он рассмеялся своей безнадежной глупости. Изгримнур ревел и стонал от хохота, пока по его щекам, розовым от неумелого бритья, не потекли слезы.

Грозовая погода окутала болота одеялом, влажным и давяще жарким. Тиамак чувствовал этот штормовой позыв: от его колючего дыхания зашевелились волосы на руках. Чего бы он только ни дал, чтобы гроза, наконец, разразилась, и выпал прохладный дождь! Мысли о каплях дождя, падающих на лицо и сгибающих мангровые деревья в роще, казались волшебным сном.

Тиамак со вздохом вытащил из воды свой шест, положил его поперек плоскодонки и потянулся, пытаясь расслабить мышцы спины. Он толкал лодку уже три дня и пережил две почти, бессонных ночи, полных тревоги: что ему делать? Если поехать в Кванитупул и остаться там, будет ли это предательством по отношению к соплеменникам? Смогут ли они когда-нибудь понять его долг по отношению к сухоземцам, по крайней мере, по отношению к некоторым из них?

Конечно, им этого не понять. Тиамак нахмурился и наклонился к кожаной фляге с водой: он сделал большой глоток, но прежде чем проглотить, с наслаждением задержал воду во рту. Его всегда считали странным. Если он не поедет в Наббан просить за свой народ герцога Бенигариса, он окажется просто странным предателем. И с ним будет покончено, по крайней мере в глазах старейшин.

Он снял платок с головы и макнул его в воду за бортом, затем снова положил на голову. Благословенно прохладная вода закапала на лицо и шею. Яркие длиннохвостые птицы усаживались на ветки над головой и на мгновение прекращали щебет, когда отдаленный грохот прокатывался над болотом. Сердце Тиамака забилось сильнее.

О Ты, Всегда Ступающий по Пескам! Пусть быстрее придет гроза!

Его лодка замедлила ход, когда он перестал работать шестом. Теперь корму начало постепенно выносить на середину течения, разворачивая его лицом к берегу, вернее к тому, что было бы берегом, если бы эта река текла между берегов. Здесь, во Вранне, это означало лишь купы мангров, чьи корни задерживали немного песка, которого едва хватало для роста и процветания деревьев. Тиамак смиренно вздохнул и снова опустил шест в воду, выпрямил лодку и протолкнул ее через плотные заросли лилий, которые хватались за днище, подобно пальцам утопающих. До Кванитупула плыть еще несколько дней, и то, если буря, которую он призывал, не повлечет за собой больших ветров, способных вырвать деревья с корнями и превратить эту часть Вранна в непроходимую ловушку из корней, стволов и сломанных веток.

О Ты, Всегда Ступающий по Пескам, пусть гроза будет освежающей, поправил он свою молитву, но не сильной!

На сердце у него было невыносимо тяжело. Как выбрать между этих двух ужасных возможностей? Он может добраться до Кванитупула, прежде чем решит, остаться ли там в соответствии с указанием Моргенса, или отправляться в Наббан, как того требуют Старый Могахиб и другие. Он постарался утешиться этой мыслью, но в то же время усомнился, не подобно ли это тому, как позволяют загаситься ране вместо того, чтобы, сжав зубы, вычистить ее и дать ей зажить?

Тиамак подумал о своей матери, которая провела всю жизнь на коленях перед очагом, размалывая зерно, работая с предрассветного часа до того времени, когда ночью наступала пора вползать в гамак. Он не питал особого уважения к старейшинам поселка, но им вдруг овладел страх, что дух матери может наблюдать за ним. Она никогда бы не поняла, как ее сын может пренебречь своим народом ради чужеземцев. Она бы хотела, чтобы он отправился в Наббан. «Сначала послужи своему собственному народу, потом выполни дело личной чести», — вот что сказала бы его мать.